«Всякая власть развращает; аб­со­лют­ная власть раз­враща­ет аб­со­лют­но», - писал в 1887 году бри­тан­ский ис­торик и поли­ти­чес­кий мысли­тель лорд Ак­тон. Устаре­ли ли эти слова в XXI веке? Ничуть. Аб­со­лют­ных монархий нет, но ав­торитарных режимов и диктатур предостаточно. Пусть, однако, таковых не станет; пусть государство вообще отомрет, как нам обещал это Уильям Годвин и анархисты, пусть не будет и семьи, - ничего в этой формуле не пошатнется. Властолюбие неискоренимо и всегда будет находить себе пищу. Перед нами универсальный закон.

Но эти слова - лишь эпиграф к Актону. Лейтмотивом Актона как мыслителя был вопрос о взаимоотношении политики и нравственности, а главной темой - история свободы. Из философов прошлого он выделил как своих противников Хрисиппа (280-206 д. н. э.) и Макьявелли (1469-1527). Первый, будучи основоположником предикативной логики, в этике отстаивал моральную автономию субъекта, утверждал, что «невозможно одновременно угодить и богам, и людям». Актон, верующий христианин, надеялся снять это противоречие. Позиция Макьявелли известна: государство, во имя стабильности, может и должно быть безнравственным; повседневная нравственность к политике неприложима. (Додуматься до этого мог только человек, своими глазами видевший ужасы безвластия и злоупотребления властью в средневековой Италии.)

Актон не верит Хрисиппу и Макьявелли. Как и его современник Владимир Соловьев, он убежден, что человечество совершенствуется, очеловечивается, выявляет в ходе истории божественный замысел (по Соловьеву, оно идет «от людоедства к братству»).

Через призму нравственности Актон воспринимает и свободу, которая (поскольку властолюбие неискоренимо) достигается только в борьбе, отвоевывается, а удерживается - в результате равновесия сил. На внешнеполитической арене залогом свобод стало крушение империй, ограничение их власти. Во внутренней политике свобода равнозначна надежно установленным и защищенным правам всевозможных меньшинств. Национализм вредит делу свободы, наоборот, смешение племен и конфессий в одном государстве ведет к свободе. Швейцария свободна потому, что в ней живут различные и недолюбливающие друг друга этнические группы; Великобритания и Австро-Венгрия своими свободами обязаны национальной и религиозной пестроте. Актон, тем самым, отвергает учение своего старшего современника Джона-Стюарта Милля, согласно которому для создания свободного общества необходимо, чтобы границы государства совпадали с границами расселения этнически однородного племени. Такое положение чревато застоем, в то время как живо только то, что борется, развивается, стремится - пребывает (по Фарадею; эти слова Актон цитирует) в «переходном состоянии». «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идет на бой» - Дальберг-Актон перевел бы эти слова Гёте точнее, немецкий был для него родным языком, но смысл их и в подлиннике, и в этом переводе отвечает главной мысли Актона: свобода созидается из века в век, изо дня в день, а национальная пестрота, жизнь общинами - двигатель свободы.

В этом Актон опередил свое время и предсказал наше. Социологи и этнографы все настойчивее рисуют общество будущего как двухъярусное: состоящее из общин со своими верованиями, ценностями и наречиями - под общей крышей одного государства с общим для всех законодательством и языком. В самых передовых странах это будущее на глазах становится настоящим.

Говоря о древних, Актон напоминает нам, что абсолютная демократия - явление на деле еще более страшное, чем абсолютная монархия. Меньшинство легко счесть неправым уже потому, что оно - меньшинство. От большинства, от подавляющего большинства - укрыться некуда. Воля этого большинства, если она не сдержана представлением о высшей правде (конституцией, совестью, Богом), может быть и преступна, и самоубийственна. Афинская демократия времен первого морского союза была прямым отрицанием свободы - недаром все мыслители древности проклинают ее с таким поразительным единодушием. Именно она на многие столетия отвратила человечество от республиканского строя; именно из-за нее, по прихоти убившей Сократа и вообще бесчинствовавшей, в средние века демократия казалась символом произвола и беззакония.

Джон-Эмерик-Эдвард Дальберг, первый барон Актон [написание этой фамилии как Эктон кажется нам пошлым, неверным и семантически, и фонетически] , родился в 1834 году в Италии, в Неаполитанском королевстве, где его дед по отцу, английский баронет, был сперва флотоводцем, а затем всевластным и жестоким премьер-министром. Мать будущего историка происходила из старинной немецкой аристократической семьи, родоначальником которой, согласно легенде, был - странно вымолвить - кто-то из родни Иисуса Христа. Учился Джон Актон сперва в Англии, затем в Германии; путешествовал по Европе и США, а вернувшись в Англию, попробовал себя в политике: был избран в палату общин, где, говорят, не проронил ни слова. Почему он молчал? «Я не согласен ни с кем - и никто не согласится со мною», - вот его ответ. Но влияние на политику он все же имел - через вождя викторианских вигов, премьер-министра Уильяма Гладстона, прислушивавшегося к его советам.

Как и все в его семье, Актон был верующим католиком. В годы стагнации католицизма, когда Герцен предсказывал, что сутану вскоре можно будет увидеть лишь в музее, Актон выступил поборником либерализации институтов Ватикана, чем навлек на себя гнев папы Пия IX .

Приглашенный на коронацию Александра II , Актон побывал в России, откуда, среди прочих наблюдений, вывез такое: «Коррупция в официальных кругах, которая разрушила бы республику, в страдающей от абсолютизма России предстает как благостная отдушина». Какая перекличка с современностью! Петровской, петербургской России, в которую заглянул Актон, нет и в помине, ее корова языком слизала. Вместо нее явился Советский Союз, где жить было нельзя без блата… и многие не смогли, эмигрировали просто потому, что не принимали общества, построенного на коррупции. [Статья написана в 1992 году, когда на смену Советскому Союзу еще не пришла Путляндия с ее трагикомическим размахом коррупции.]

Общий строй мыслей в тогдашней России Актон нашел незрелым; заключил, что свобода в этой стране - дело неблизкого будущего. Актон недоумевает по поводу странной особенности русского общества: в нем господствовала вера в то, что русское правительство меньше вторгается в церковные дела, чем правительства многих западных протестантских. Вполне понятно, кáк оценил Актон самодержавие. Приобрело известность его высказывание о том, что он предпочел бы судьбу швейцарца, лишенного малейшего влияния за пределами своего скромного кантона, - судьбе гражданина великолепной империи со всеми ее европейскими и азиатскими владениями, - ибо первый, в отличие от второго, свободен. Неизвестно, знал ли он о Герцене, рассуждавшем и поступившем именно так.

Историей Актон увлёкся еще в юности и не переставал заниматься ею всю жизнь. Он беспрерывно читал и работал в архивах, а писал мало. Уже совсем немолодым человеком он сделался профессором новой истории в Кембридже - при том, что за всю свою жизнь не издал ни одной книги. С ученым-историком в нем всегда уживались (и боролись) моралист, публицист и проповедник. Актон выработал особую форму исторического труда: лекцию-эссе. Из таких текстов его ученики и последователи составили в начале XX века несколько книг, изданных посмертно. Это скромное наследие, которое и литературным-то можно назвать с оговоркой, разом поставило Актона в один ряд с учеными, оставившими многие тома своих сочинений.

Лекции Актона несут в себе колоссальный заряд энергии и вдохновения. Он был сторонником школы Леопольда фон Ранке (1795-1886): стоял за полное беспристрастие в истории. В историческом тексте историк должен отсутствовать. Следуя этим путем, мы, в конце концов, сможем достичь того состояния непредвзятости, при которой представители двух во всем противоположных точек зрения, образования и культурных основ полностью сойдутся в своем суждении об исторической личности: христианин и язычник в одних и тех же словах опишут вам Юлиана, католик и протестант - Лютера, патриот французский и патриот немецкий - Наполеона. На деле Актон понимал недостижимость этого идеала. Живое пристрастно. Самое беспристрастие чаще всего заявляет о себе как страсть. Но идеал - потому-то и идеал, что высокие души влекутся к нему, помня о его неосуществимости.

Сознавая, что страсть соприродна творчеству, Актон нашел для нее своеобразный выход. Инструментом постижения истории становится у него стиль изложения: несколько тяжеловесное, по временам и напыщенное, но возвышающее над обыденностью красноречие, построенное на густой игре ассоциаций и многозначительных, красноречивых пропусках семантических связок. Эссе Актона напоминают стихи Осипа Мандельштама, где эпитет обшаривает мрак подобно лучу прожектора. Историю (как и человеческую душу) нельзя пересказать полностью. Любой эпизод при желании можно развернуть в эпопею, но тогда утрачивается целое. Поэтому текст должен быть сгустком, слитком - без пустот и каверн. Очерки Актона организованы так, что постоянно будоражат читателя, побуждают его к деятельности, к спору с автором - и к работе с первоисточниками. Это своего рода исторический импрессионизм, дающий чувству не меньше пищи, чем мысли.

Лорд Актон

ОЧЕРКИ СТАНОВЛЕНИЯ СВОБОДЫ
в переводе Юрия Колкера

Overseas Publications International Ltd, London, 1992.

Юрий Колкер

УСАМА ВЕЛИМИРОВИЧ И ДРУГИЕ ФЕЛЬЕТОНЫ

ТИРЕКС, Петербург, 2006.

Статья была приложена к первому русскому изданию Актона, книге Очерки становления свободы , вышедшей в Лондоне в 1992 году в моем переводе, в издательстве Overseas Publications International Ltd. и затем перепечатана петербургским журналом Всемирное слово (№7, 1994).

Взяться за перевод Актона мне предложила Нина Карсов (sic!), главный редактор издательства, польская правозащитница, бывшая политзаключенная. На дворе стояло время больших ожиданий, но уже в ту пору Нина сказала: «В России ничего не изменилось» - и осталась в одиночестве: никто ей не поверил; стыжусь: не поверил и я…

Книга готовилась в спешке, в очень трудных условиях и полна мелких огрехов, но и в таком виде не прошла незамеченной. Сейчас, спустя 17 лет, помещаю ее на мой сайт с исправлениями и примечаниями, которые тогда сделать не удалось.

). Вот о нем, о его понимании, я и хотел здесь поговорить. Я, как и большинство из вас, с этим выражением согласен, но какой смысл каждый из нас вкладывает в эти слова? Боюсь, что не один и тот же. Во всяком случае, мое собственное понимание сильно изменилось с течением времени.

Когда я был молодым человеком, то думал, что, приобретая власть и приходящую вместе с ней вседозволенность, человек делается реально хуже. У него в характере появляются новые, неприятные черты. Он делается черствее, ему становится наплевать на окружающих... Именно этот смысл, насколько я понимаю, вкладывал сюда и Актон. Но теперешний я, хотя и по-прежнему согласен со смыслом этого выражения, совершенно не согласен с такой трактовкой. Впрочем, никого не заставляю думать как я. Просто хочу немного порассуждать на эту тему. Если мне удасться вас убедить, буду рад, а, не удасться - не буду расстраиваться.

Прежде, чем говорить о людях, достигших той или иной власти над окружающими, подчеркну, что среди них нет совсем уж дураков. Полные дураки в этот разряд не попадают даже по ошибке. С другой стороны, ум уму рознь и об этом не стоит забывать, когда речь идет о таких людях, как, например, Жора дабл-Ю Буш, теперешний президент США.

Почему же я не думаю, что приобретенная власть ухудшает человеческий характер? Все дело в жизненном опыте. Мне всегда было интересно наблюдать за людьми. За многие годы эти наблюдения сложились во вполне определенную картину - мы, если говорить о чертах нашего характера, практически не способны измениться. Большинство основных черт приобретается еще при рождении. Возможно, небольшие изменения могут происходить в раннем детстве, но я в этом не уверен. Впрочем, для того, о чем я собираюсь говорить, это неважно. Хочу особо подчеркнуть, что речь идет именно о чертах характера, а не о манере поведения. Последняя, наоборот, полностью формируется воспитанием, и может заметно изменяться и в очень зрелом возраст. Уверяю вас, из одного и того же человека можно воспитать и крайне вежливого, обходительного человека, и невежу, который будет забывать здороваться или говорить спасибо. Но эти два совсем, казалось бы, разных человека будут одинаково добры, одинково завистливы, одинаково ревнивы и одинаково доброжелательны.

Давайте теперь рассмотрим простенький и вполне житейский пример. Представьте себе, что у вас на работе есть коллега, назовем его К, примерно вашего возраста, с которым вы занимете одиниковые должности. Рубаха-парень. Остроумный, находчивый, никогда не откажется от участия в совместной вечеринке. У него почти всегда можно перехватить денег "до получки".

Если говорить о его квалификации, то звезд с неба К не хватал, но был чрезвычайно исполнителен. Приходил на работу раньше многих и часто задерживался дольше других. Работать с ним не всегда было легко - сказывался недостаток его квалификации и вам приходилось брать на себя самые сложные и трудоемкие задания. Зато он никогда не ленился отнести законченную работу руководству, что очень вас устраивало. Работали вы вместе уже несколько лет и были, если не друзьями, то очень хорошими приятелями.

Когда руководитель вашего отдела уходил на пенсию, вы очень рассчитывали на эту должность. Ваша квалификация заметно превосходила уровень других струдников и, кроме того, вы обладали умением координировать работу других, что было осбено важно на этом посту. Случилось, однако, так, что начальником сделали не вас, а К. Это было сильным разочарованием, тем более, что у вас совсем недавно родилась дочка и вы с женой очень рассчитывали на прибавку к зарплате. Но делать было нечего и вы, стиснув зубы, поздравили К с повышением, очень надеясь, что ваша улыбка похожа на искреннюю.

После нового назначения К практически исчез из вида. Он, в отличие от предыдущего руководителя, отказывался принимать участие в отдельских вечеринках, ссылаясь на крайнюю занятость. Его руководство отделом сводилось к распределению заданий между сотрудниками, а сам он либо сидел за закрытыми дверями своего кабинета, либо участвовал в различных административных конференциях.

Однажды вам срочно понадобилось несколько тысяч рублей и вы, помятуя о ваших приятельских отношениях и его щедрости, обратились к К, тем более, что при его теперешней зарплате эта сумма была совсем уж незначительной. Вы получили эти деньги, но то унижение, которое вам пришлось при этом перенести, было очень болезненным и ваше отношение к К начало меняться. Увы, это был не последний такой случай, но вы, дорожа своей работой, терпели выходки своего бывшего приятеля. Так продолжалось несколько месяцев, пока один случай не переполнил чашу вашего терпения.

Ваша дочь, которой не исполнилось еще и годика серьезно заболела и ее надо было везти в больницу. То задание, которым вы в тот момент занимались, не было срочным, да и шли вы с заметным опережением графика. Но, когда вы попытались объяснить К, что будете отсутствовать вторую половину дня, произошел скандал. Вам было заявлено, что предприятию не нужны сотрудники, которые ставят свои личные дела выше дел предприятия, что на зарплату, которую вы здесь получаете, нетрудно найти более преданного и более эффективного сотрудника и т.д. и т.п. Что же случилось с К? Ничего с ним не случилось. Он остался точно таким, как был. Он был и остался неглупым и рассчетливым карьеристом, который наверняка сделает блестящую карьеру. Он, по-прежнему, оставался рубахой-парнем, но это проявлялось уже в другой компании, в компании людей, которые могут оказаться ему полезными в теперешнем периоде его жизни. Он с детства умел делить окружающих на тех, чье мнение может оказаться существенным, и тех, на кого можно наплевать. Он и к руководству не просто так любил ходить. Он ведь не оставлял выполненную работу у секретарши. Он проходил в кабинет, подолгу беседуя с его обладателем о делах своего отдела. Не случайно же именно его назначили руководителем отдела. Такие черты характера, как доброжелательность, щедрость, альтруизм, отвагу принято считать хорошими, противопоставляя им злопамятность, жадность, эгоизм, трусость. В каждом из нас все это премешано в различных пропорциях, но, чтобы разглядеть ту или иную черту, необходимы соответствующие обстоятельства. Стоит ли удивляться тому, что власть делает более явными именно черты отрицательные? Мне кажется, нет. Мне это кажется естественным. Не надо только забывать, что доброжелательный и щедрый человек, которого действительно волнует жизнь окружающих его людей, никогда, ни при каких обстоятельствах, не добьется реальной власти. К власти надо прорываться, ее надо "заслуживать", угождая людям вышестоящим. Достигнув же власти, ее над защищать. Придется "убирать" людей, которые могут представлять опасность, окружая себя людьми "надежными" и "преданными". Много чего "хорошего" придется вам совершить, прорываясь к власти и пытаясь у нее удержаться. Те, кого мы называем "хорошие", на все это просто неспособны. Всякая власть развращает, абсолютная власть развращает абсолютно...

Каждый человек, который стремится к политической власти, таким образом пытается компенсировать свои комплексы.

В свое время лорд Актон, историк и политический деятель, сказал известную фразу: Власть развращает, а абсолютная власть развращает абсолютно.

А вот в Университете Лозанны (Швейцария) попытались исследовать, почему это происходит.

Сначала люди прошли психологические тесты на выявление уровня честности, а затем им предложили поиграть в игру Диктатор . Именно тот, кто приобретал власть, получал право распоряжаться деньгами. И со временем даже самые честные начинали принимать решения, которые приносили больше выгоды им, а не другим участникам игры. Притом анализировали слюну испытуемых — склонность к злоупотреблениям повышалась с ростом уровня гормона тестостерона. в детстве не играло никакой роли.

Неужели каждый, кто приходит к власти, со временем становится нечестным? Смена — развращает? Размышляем об этом феномене с Александром Медведевым, кандидатом исторических наук и его коллегой Ильи Андреевым.

Неужели инфицирование властью не может обойти никого, даже самого честного или сильного?

А. Медведев: — Знаете, влияние власти на человека гораздо сильнее, чем мы представляем. Похожие исследования были проведены американскими нейропсихологами, когда была сформирована так называемая дилемма узника. То есть, человек склонен выбирать между корпоративными интересами и собственной выгодой — самое последнее, даже если это решение является вредом для других или для общего блага.

Такова природа человека. И когда кто-нибудь, даже самый благородный, получает власть, рано или поздно он начнет совершать поступки в свою пользу. Притом, в зависимости от психогенетики (каждый из нас более склонен к эгоизму или к альтруизму), это может проявиться сразу или отсрочено.

Кстати, мужчины и женщины по-разному ведут себя при власти, потому что имеют различную модель властно-подвластных отношений. Женщина более ориентирована на общее благо, а мужчина — на собственное.

И. Андреев: — Имея власть в руках, человек рано или поздно начнет злоупотреблять ею, даже если в начале у него были благородные цели. Поэтому честных политиков никогда не было и не будет. И это надо принять как факт.

Сейчас идут парламентские выборы, когда к власти идут все, кому заблагорассудится. Можно предсказать, кто из депутатов начнет воровать сразу, а кто – со временем?

И. Андреев: — Актон говорил о врожденном стремлении к власти, которое есть у каждого из нас и проявляется оно уже в раннем возрасте. Властно-подвластные отношения имеющиеся во взаимоотношениях членов семьи, между детьми и родителями, мужем и женой, руководителем и подчиненным. Благодаря владычеству над кем-то человек побеждает собственный комплекс неполноценности. Чем меньше этот комплекс, то легче достичь компенсации.

Чем он больше, тем больше потребность во власти. Это как стремление . Чем их больше, тем больше потребность избавиться от них. Поэтому к политической власти стремятся те, кто не может удовлетворить это стремление в других отношениях. Вот почему политическая сфера очень соблазнительная. Могу сказать точно: каждый человек, стремящийся к политической власти, таким образом пытается компенсировать свои комплексы.

К власти идут люди из разных соображений, иногда даже благородных, но пробиваются те, кто имеет наибольшую потребность в создании иллюзии собственного совершенства, особенности. Это — психологический феномен, когда человек может самоутвердиться только через власть. По этой причине, кстати, в политику идут миллиардеры.

Но есть страны, где политики менее коррумпированы. От чего это зависит?

И. Андреев: — Мотивация получения власти одинакова во все времена и во всех странах. Другое дело — какова возможность людей при власти ею злоупотреблять. А это зависит от оценки и контроля другого полюса — то есть подвластных. Каждый боится потерять власть, вот почему используется малейшая возможность для создания авторитаризма и диктатуры.

А. Медведев: — Человек — существо социальное, поэтому его поведение в значительной степени зависит от способа интеракции, то есть взаимодействия с другими. Властно-подвластные отношения — целый комплекс сложных взаимосвязей. Однако если отсутствует контроль, или не предусмотрено санкций, человек у власти всегда будет действовать для собственной пользы.

Однако мы и дальше верим, если честный человек идет к власти, он такой и останется. К сожалению, нет. Это доказано исторически и научно. Власть — это зло, а абсолютная власть — абсолютное зло. здесь не поможет ничто.

То есть, если простые люди не контролируют политиков, даже самые честные политики начинают воровать.

абсолютно»

Теперь мы сосредоточим внимание на одном убеждении, благодаря которому многие начинают считать, что тоталитаризм неизбежен, а другие теряют решимость активно ему противостоять. Речь идет о весьма распространенной идее, что самыми отвратительными своими чертами тоталитарные режимы обязаны исторической случайности, ибо у истоков их каждый раз оказывалась кучка мерзавцев и бандитов. И если, например, в Германии к власти пришли Штрейхеры и Киллингеры, Леи и Хайнсы, Гиммлеры и Гейдрихи, то это свидетельствует, может быть, о порочности немецкой нации, но не о том, что возвышению таких людей способствует сам государственный строй. Разве не могут во главе тоталитарной системы стоять порядочные люди, которые, думая о благе всего общества, будут действительно решать грандиозные задачи?

Нам говорят: не будем себя обманывать - не все хорошие люди обязательно являются демократами и не все они хотят участвовать в управлении государством. Многие, безусловно, предпочтут доверить эту работу тем, кого они считают компетентными. И пусть это звучит не очень 1 разумно, но почему бы не поддержать диктатуру хороших людей? Ведь тоталитаризм - это эффективная система, которая может действовать как во зло, так и во благо, - в зависимости от того, кто стоит у власти. И если бояться надо не системы, а дурных ее руководителей, то не следует ли просто заранее позаботиться, чтобы власть, когда придет время, оказалась в руках людей доброй воли?

Я совершенно уверен, что фашистский режим в Англии или в США серьезно отличался бы от его итальянской и немецкой версий. И если бы переход к нему не сопровождался насилием, наши фюреры могли бы " оказаться много лучше. И когда бы мне было судьбой начертано жить при фашистском режиме, я предпочел бы фашизм английский или американский всем другим его разновидностям. Это не означает, однако, что по нашим сегодняшним меркам фашистская система, возникни она в нашей стране, оказалась бы в конце концов принципиально иной, скажем, более гуманной, чем в других странах. Есть все основания полагать, что худшие проявления существующих ныне тоталитарных систем вовсе не являются случайными, что рано или поздно они возникают при любом тоталитарном правлении. Подобно тому, как государственный деятель, обратившийся в условиях демократии к практике планирования экономической жизни, вскоре оказывается перед альтернативой - либо переходить к диктатуре, либо отказываться от своих намерений, - так же и диктатор в условиях тоталитаризма должен неминуемо выбирать между отказом от привычных моральных принципов и полным политическим фиаско. Именно поэтому в обществе, где возобладали тоталитарные тенденции, люди нещепетильные и, попросту говоря, беспринципные имеют гораздо больше шансов на успех. Тот, кто этого не замечает, еще не понял, какая пропасть отделяет тоталитарное общество от либерального и насколько вся нравственная атмосфера коллективизма несовместима с коренными индивидуалистическими ценностями западной цивилизации.

"Моральные основы коллективизма" были уже предметом многих дискуссий. Однако нас здесь интересуют не столько его моральные основы, сколько его моральные результаты. Главной этической проблемой считается обычно совместимость коллективизма с существующими моральными принципами, или вопрос о выработке новых моральных принципов, которые необходимы для подкрепления оправдавшего все надежды коллективизма. Но мы поставим вопрос несколько иначе: какими станут моральные принципы в результате победы коллективистского принципа организации общества, какие нравственные убеждения при этом возобладают? Ведь взаимодействие нравственности с общественными институтами вполне может привести к тому, что этика, порожденная коллективизмом, будет сильно отличаться от этических идеалов, заставлявших к нему стремиться. Мы часто думаем, что если наше стремление к коллективизму продиктовано высокими моральными побуждениями, то и само общество, основанное на принципах коллективизма, станет средоточием добродетелей. Между тем непонятно, почему система должна обладать теми же достоинствами, что и побуждения, которые привели к ее созданию. В действительности нравственность в коллективистском обществе будет зависеть частично от индивидуальных качеств, которые будут обеспечивать в нем успех, а частично - от потребностей аппарата тоталитарной власти.

Вернемся на минуту к состоянию, предшествующему подавлению демократических институтов и созданию тоталитарного режима. На этой стадии доминирующим фактором является всеобщее недовольство правительством, которое представляется медлительным и пассивным, скованным по рукам и ногам громоздкой демократической процедурой. В такой ситуации, когда все требуют быстрых и решительных действий, наиболее привлекательным для масс оказывается политический деятель (или партия), кажущийся достаточно сильным, чтобы "что–то предпринять". "Сильный" в данном случае вовсе не означает "располагающий численным большинством", поскольку всеобщее недовольство вызвано как раз бездеятельностью парламентского большинства. Важно, чтобы лидер этот обладал сильной поддержкой, внушающей уверенность, что он сможет осуществить перемены эффективно и быстро. Именно так на политической арене и возникает партия нового типа, организованная по военному образцу.

В странах Центральной Европы благодаря усилиям социалистов массы привыкли к политическим организациям военизированного типа, охватывающим по возможности частную жизнь своих членов. Поэтому для завоевания одной группой безраздельной власти можно было, взяв на вооружение этот принцип, пойти несколько дальше и сделать ставку не на обеспеченные голоса своих сторонников на нечастых выборах, а на абсолютную и безоговорочную поддержку небольшой, но жестко выстроенной организации. Возможность установления тоталитарного режима во всей стране во многом зависит от этого первого шага - от способности лидера сплотить вокруг себя группу людей, готовых добровольно подчиняться строгой дисциплине и силой навязывать ее остальным.

На самом деле социалистические партии были достаточно мощными, и если бы они решились применить силу, то могли добиться чего угодно. Но они на это не шли. Сами того не подозревая, они поставили перед собой цель, осуществить которую могли только люди, готовые преступить любые общепринятые нравственные барьеры.

Социализм можно осуществить на практике только с помощью методов, отвергаемых большинством социалистов. В прошлом этот урок усвоили многие социальные реформаторы. Старым социалистическим партии не хватало безжалостности, необходимой для практического решения поставленных ими задач. Им мешали их демократические идеалы. Характерно, что как в Германии, так и в Италии успеху фашизма предшествовал отказ социалистических партий взять на себя ответственность управления страной. Они действительно не хотели применять методы, к которым вело их учение, и все еще надеялись прийти к всеобщему согласию и выработать план организации общества, удовлетворяющий большинство людей. Но другие между тем уже поняли, что в планируемом обществе речь идет не о согласии большинства, но лишь о согласованных действиях одной, достаточно большой группы, готовой управлять всеми делами. А если такой группы не существует, то о том, кто и как может ее создать.

Есть три причины, объясняющие, почему такая относительно большая и сильная группа людей, обладающих общим сознанием, будет в любом обществе включать не лучших, но худших его представителей. И критерии, по которым она будет формироваться, являются по нашим меркам почти исключительно негативными.

Прежде всего чем более образованны и интеллигентны люди, тем более разнообразны их взгляды и вкусы и тем труднее ждать от них надуши по поводу любой конкретной системы ценностей. Следовательно, если мы хотим достичь единообразия взглядов, мы должны вести поиск в тех слоях общества, для которых характерны низкий моральный и интеллектуальный уровень, примитивные, грубые вкусы и инстинкты. Это не означает, что люди в большинстве своем аморальны, просто самую многочисленную ценностно–однородную группу составляют люди, моральный уровень которых невысок. Людей этих объединяет, так сказать, наименьший общий нравственный знаменатель. И если нам нужна по возможности многочисленная группа, достаточно сильная, чтобы навязывать другим свои взгляды и ценности, мы никогда не обратимся к людям с развитым мировоззрением и вкусом. Мы пойдем в первую очередь к людям толпы, людям "массы" - в уничижительном смысле этого слова, - к наименее оригинальным и самостоятельным, которые смогут оказывать любое идеологическое давление просто своим числом.

Однако если бы потенциальный диктатор полагался исключительно на людей с примитивными и схожими инстинктами, их оказалось бы все–таки слишком мало для осуществления поставленных задач. Поэтому он должен будет стремиться увеличить их число, обращая других в свою веру.

" И здесь в силу вступает второй негативный критерий отбора: ведь проще всего обрести поддержку людей легковерных и послушных, не имеющих собственных убеждений и согласных принять любую готовую систему ценностей, если только ее как следует вколотить им в голову, повторяя одно и то же достаточно часто и достаточно громко. Таким образом, ряды тоталитарной партии будут пополняться людьми с неустойчивыми взглядами и легко возбудимыми эмоциями.

Третий и, быть может, самый важный критерий необходим для любого искусного демагога, стремящегося сплотить свою группу. Человеческая природа такова, что люди гораздо легче приходят к согласию на основе негативной программы - будь то ненависть к врагу или зависть к преуспевающим соседям, - чем на основе программы, утверждающей позитивные задачи и ценности. "Мы" и "они", свои и чужие - на этих противопоставлениях, подогреваемых непрекращающейся борьбой с теми, кто не входит в организацию, построено любое групповое сознание, объединяющее людей, готовых к действию. И всякий лидер, ищущий не просто политической поддержки, а безоговорочной преданности масс, сознательно использует это в своих интересах. Образ врага–внутреннего, такого, как "евреи" или "кулаки", или внешнего - является непременным средством в арсенале всякого диктатора.

То, что в Германии врагом были объявлены "евреи" (пока их место позаняли "плутократы"), было не в меньшей степени выражением антикапиталистической направленности движения, чем борьба против кулачества в России. Дело в том, что в Германии и в Австрии евреи воспринимались как представители капитализма, так как традиционная неприязнь широких слоев населения к коммерции сделала эту область доступной для евреев, лишенных возможности выбирать более престижные занятия. История эта стара как мир: представителей чужой расы ". допускают только к наименее престижным профессиям и за это начинают ненавидеть их еще больше. Но то, что антисемитизм и антикапитализм в Германии восходят к одному корню, - факт исключительно важный для понимания событий, происходящих в этой стране. И этого, как правило, не замечают иностранные комментаторы.

Было бы неверно считать, что общая тенденция к превращению Коле в национализм обусловлена только стремлением заручиться поддержкой соответствующих кругов. Неясно, может ли вообще коллективистская программа реально существовать иначе, чем в форме какого–нибудь партикуляризма, будь то национализм, расизм или защита интересов отдельного класса. Вера в общность целей и интересов предполагает большее сходство между людьми, чем только подобие их как человеческих существ. И если мы не знаем лично всех членов нашей группы, мы по крайней мере должны быть уверены, что они похожи на тех, кто нас окружает, что они думают и говорят примерно так же и о тех же вещах. Только тогда мы можем отождествляться с ними. Коллективизм помыслим во всемирном масштабе, - если только он не будет поставлен па службу узкой элитарной группе. И это не технический, но нравственный вопрос, который боятся поднять все наши социалисты. Если, например, английскому рабочему причитается равная доля доходов от английского капитала и право участвовать в решении вопросов его использования на том основании, что капитал этот является результатом эксплуатации, то не логично ли тогда предоставить, скажем, и всем индусам те же права, предполагающие не только получение дохода с английского капитала, по и его использование?

Но ни один социалист не задумывается всерьез над проблемой равномерного распределения доходов с капитала (и самих капитальных ресурсов) между всеми народами мира. Все они исходят из того, что капитал принадлежит не человечеству, а конкретно!! нации. Но даже и в рамках отдельных стран немногие осмеливаются поднять вопрос о равномерном распределении капитала между экономически развитыми и неразвитыми районами. То, что социалисты провозглашают как долг по отношению к гражданам существующих стран, они не готовы гарантировать иностранцам. Если последовательно придерживаться коллективистской точки зрения, то выдвигаемое малоимущими нациями требование нового передела мира следует признать справедливым, хотя, будь такая идея реализована, ее нынешние самые ярые сторонники потеряли бы не меньше, чем богатые страны. Поэтому они достаточно осторожны, чтобы не настаивать на принципе равенства, но только делают вид, что никто лучше них не сможет организовать жизнь других народов.

Одно из внутренних противоречий коллективистской философии заключается в том, что, поскольку она основана на гуманистической морали, развитой в рамках индивидуализма, областью ее применения могут быть только относительно небольшие группы. В теории социализм интернационален, но как только дело доходит до его практического применения, будь то в России или в Германии, он оборачивается оголтелым национализмом. Поэтому, в частности, "либеральный социализм", как его представляют себе многие на Западе, - плод чистой теории, тогда как в реальности социализм всегда сопряжен с тоталитаризмом . Коллективизм не оставляет места ни гуманистическому, ни либеральному подходу, но только открывает дорогу тоталитарному партикуляризму.

Если общество или государство поставлены выше, чем индивид, и имеют свои цели, не зависящие от индивидуальных целей и подчиняющие их себе, тогда настоящими гражданами могут считаться только те, чьи цели совпадают с целями общества. Из этого неизбежно следует, что человека можно уважать лишь как члена группы, т. е. лишь постольку и в той мере, в какой он способствует осуществлению общепризнанных целей. Этим, а не тем, что он человек, определяется его человеческое достоинство. Поэтому любые гуманистические ценности, включая интернационализм, будучи продуктом индивидуализма, являются в коллективистской философии чужеродным телом .

Коллективистское сообщество является возможным, только если существует или может быть достигнуто единство целей всех его членов. Но и помимо этого есть ряд факторов, усиливающих в такого рода сообществах тенденции к замкнутости и обособленности. Одним из наиболее важных является то обстоятельство, что стремление отождествить себя с группой чаще всего возникает у индивида вследствие чувства собственной неполноценности, а в таком случае принадлежность к группе должна позволить ему ощутить превосходство над окружающими людьми, которые в группу не входят. Иногда, по–видимому, сама возможность дать выход агрессивности, сдерживаемой внутри группы, но направляемой против "чужих", способствует врастанию личности в коллектив. "Нравственный человек и безнравственное общество" - таков блестящий и очень точный заголовок книги Рейнгольда Нибура. И хотя не со всеми его выводами можно согласиться, но по крайней мере один тезис в данном случае стоит привести: "современный человек все чаще склонен считать себя моральным, потому что он переносит свои пороки на все более и более обширные группы" . В самом деле, действуя от имени группы, человек освобождается от многих моральных ограничений, сдерживающих его поведение внутри группы.

Нескрываемая враждебность, с которой большинство сторонников планирования относится к интернационализму, объясняется среди прочего тем, что в современном мире все внешние контакты препятствуют эффективному планированию. Как обнаружил, к своему прискорбию, издатель одного из наиболее полных коллективных трудов по проблемам планирования, "большинство сторонников планирования являются воинствующими националистами" .

Националистические и империалистические пристрастия встречаются среди социалистов гораздо чаще, чем может показаться, хотя и не всегда в такой откровенной форме, как, например, у Уэббов и некоторых других ранних фабианцев, у которых энтузиазм по поводу планирования сочетался с характерным благоговением перед большими и сильными державами и презрением к малым странам. Историк Эли Халеви, вспоминая о своей первой встрече с Уэббами сорок лет назад, отмечал, что их социализм был резко антилиберальным. "Они не испытывали ненависти к тори и даже были к ним на удивление снисходительны, но не щадили либерализма гладстоновского толка. То было время англо–бурской войны, и наиболее прогрессивные либералы вместе с теми, кто начинал тогда создавать лейбористскую партию, были солидарны с бурами и выступали против английского империализма, во имя мира и человечности.

Но оба Уэбба, как и их друг Бернард Шоу, стояли особняком. Они были настроены вызывающе империалистически. Независимость малых народов может что–то означать для индивидуалиста–либерала, но для таких коллективистов, как они, она не значила ровным счетом ничего. Я до сих пор слышу слова Сиднея Уэбба, который объясняет мне, что будущее принадлежит великим державам, где правят чиновники, а полиция поддерживает порядок. В другом месте Халеви приводит высказывание Бернарда Шоу, относящееся примерно к тому же времени: "Миром по праву владеют большие и сильные страны, а маленьким лучше не вылезать из своих границ, иначе их просто раздавят" .

Если бы эти высказывания принадлежали предшественникам немецкого национал–социализма, они бы вряд ли кого–нибудь удивили. Но они свидетельствуют о том, насколько для всех коллективистов вообще характерно почитание власти и насколько легко приводит оно от социализма к национализму. Что же касается прав малых народов, то в этом отношении позиция Маркса и Энгельса ничем не отличалась от позиций других коллективистов. Современные национал–социалисты охотно подписались бы под некоторыми их высказываниями о чехах и поляках .

Если для великих философов индивидуализма XIX столетия, - начиная от лорда Эктона и Якоба Буркхардта и кончая современными социалистами, которые, как Бертран Рассел, работают в русле либеральной традиции, - власть всегда выступала как абсолютное зло, то для последовательных коллективистов она является самоцелью. И дело не только в том, что, как отмечает Рассел, само стремление организовать жизнь общества по единому плану продиктовано во многом жаждой власти . Более существенно, что для достижения своих целей коллективистам нужна власть - власть одних людей над другими, причем в невиданных доселе масштабах, и от того, сумеют ли они ее достичь, зависит успех всех их начинаний.

Справедливость этого утверждения не могут поколебать трагические иллюзии некоторых либеральных социалистов, считающих, что, отнимая у индивида власть, которой он обладал в условиях либерализма, и передавая ее обществу, мы тем самым уничтожаем власть как таковую. Все, кто так рассуждает, проходят мимо очевидного факта: власть, потребная для осуществления плана, не просто делегируется, она еще тысячекратно усиливается. Сосредоточив в руках группы руководящих работников власть, которая прежде была рассредоточена среди многих, мы создаем не только беспрецедентную концентрацию власти, но и власть совершенно нового типа. И странно слышать, что власть центрального планирующего органа будет "не большей, чем совокупная власть советов директоров частных компаний" . Во–первых, в конкурентном обществе никто не обладает даже сотой долей той власти, которой будет наделен в социалистическом обществе центральный планирующий орган. А дрых, утверждать, что есть какая–то "совокупная власть" капиталистов, которой на самом деле никто не может сознательно воспользоваться, значит просто передергивать термины . Ведь это не более чем игра слов: если бы советы директоров всех компаний действительно договорились между собой о совместных действиях, это означало бы конец конкуренции и начало плановой экономики. Чтобы уменьшить концентрацию абсолютной власти, ее необходимо рассредоточить или децентрализовать. И конкурентная экономика является на сегодняшний день единственной системой, позволяющей минимизировать путем децентрализации власть одних людей над другими.

Как мы уже видели, разделение экономических и политических целей, на которое постоянно нападают социалисты, является необходимой гарантией индивидуальной свободы. К этому можно теперь добавить, что популярный ныне лозунг, призывающий поставить на место экономической власти власть политическую, означает, что вместо власти, по природе своей ограниченной, мы попадем под ярмо власти, от которой уже. нельзя будет убежать. Хотя экономическая власть и может быть орудием насилия, но это всегда власть частного лица, которая отнюдь не бесцельна и не распространяется на всю жизнь другого человека. Это отличает ее от централизованной политической власти, зависимость от которой мало чем отличается от рабства.

Итак, всякая коллективистская система нуждается в определении целей, которые являются общими для всех, и в абсолютной власти, необходимой для осуществления этих целей. В такой системе рождаются и особые моральные нормы, которые в чем–то совпадают с привычной для нас моралью, а в чем–то с ней резко расходятся. Но в одном пункте различие это настолько разительно, что можно усомниться, имеем ли мы вообще здесь дело с моралью. Оказывается, что индивидуальное сознание не может полагать здесь собственных правил, а с другой стороны, ему не даны никакие общие правила, действующие без исключения во всех обстоятельствах. Чрезвычайно трудно поэтому сформулировать принципы коллективистской морали. Но все–таки эти принципы существуют.

Ситуация здесь примерно такая же, как и в случае с правозаконностью. Подобно формальным законам, нормы индивидуалистской этики являются пусть не всегда скрупулезными, но общими по форме и универсальными по применению. Они предписывают или запрещают определенного рода действия независимо от того, какие эти действия преследуют цели. Так, красть или лгать, причинять боль или совершать предательство считается дурно, даже если в конкретном случае это не приносит прямого вреда, если от этого никто не страдает или если это совершается во имя какой–то высокой цели. И хотя иногда нам приходится из двух зол выбирать меньшее, каждое из них тем не менее остается злом.

Утверждение "цель оправдывает средства" рассматривается в индивидуалистской этике как отрицание всякой морали вообще. В этике коллективистской оно с необходимостью становится главным моральным принципом. Нет буквально ничего, что не был бы готов совершить вдувательный коллективист ради "общего блага", поскольку для него это - единственный критерий моральности действий. Коллективистская этика выразила себя наиболее явно в формуле raison d’Etat , оправдывающей любые действия их целесообразностью. И значение этой формулы для межгосударственных отношений - совершенно такое же, как и для отношений между индивидами. Ибо в коллективистском обществе ни совесть, ни какие–либо другие сдерживающие факторы не ограничивают поступки людей, если эти поступки совершаются для "блага общества" или для достижения цели, поставленной руководством.

Отсутствие в коллективистской этике абсолютных формальных правил, конечно, не означает, что коллективистское общество не будет поощрять некоторые полезные привычки своих граждан и подавлять привычки иные. Наоборот, оно будет уделять человеческим привычкам гораздо больше внимания, чем индивидуалистское общество. Чтобы быть полезным членом коллективистского общества, надо обладать совершенно определенными качествами, требующими постоянного упражнения. Мы называем эти качества "полезными привычками", а не "моральными добродетелями", потому что ни при каких обстоятельствах они не должны становиться препятствием на пути достижения целей всего общества или исполнения указаний руководящих инстанций. Они, таким образом, служат как бы для заполнения зазоров между этими целями пли указаниями, но никогда не вступают с ними в противоречие.

…………………

Было бы, однако, в высшей степени несправедливо считать, что в тоталитарных государствах народные массы, оказывающие поддержку системе, которая нам представляется аморальной, начисто лишены всяких нравственных побуждений. Для большинства людей дело обстоит как раз противоположным образом: моральные переживания, сопровождающие такие движения, как национал–социализм или коммунизм, сопоставимы по своему накалу, вероятно, лишь с переживаниями участников великих исторических религиозных движений. Но если мы допускаем, что индивид - это только средство достижения целей некоторой высшей общности, будь то "общество" или "нация", все ужасы тоталитарного строя становятся неизбежными. Нетерпимость и грубое подавление всякого инакомыслия, полное пренебрежение к жизни и счастью отдельного человека - прямые следствия фундаментальных предпосылок коллективизма. Соглашаясь с этим, сторонники коллективизма в то же время утверждают, что строй этот является более прогрессивным, чем строй, где "эгоистические" интересы индивида препятствуют осуществлению целей общества. Человеку, воспитанному в либеральной традиции, оказывается очень трудно понять, что немецкие философы совершенно искренни, когда они вновь и вновь пытаются доказать, что стремление человека к личному счастью и благополучию является порочным и аморальным и только исполнение долга перед обществом заслуживает уважения.

Там, где существует одна общая высшая цель, не остается места ни для каких этических норм или правил. В известных пределах мы сами испытываем нечто подобное теперь - во время войны. Однако даже война и связанная с ней чрезвычайная опасность рождают в демократических странах лишь очень умеренную версию тоталитаризма: либеральные ценности не забыты, они только отошли на второй план под действием главной заботы. Но когда все общество поставлено на службу нескольким общим целям, тогда неизбежно жестокость становится исполнением долга и такие действия, как расстрел заложников или убийство слабых и больных, начинают рассматриваться лишь с точки зрения их целесообразности. И насильственная высылка десятков тысяч людей превращается в мудрую политическую акцию, одобряемую всеми, кроме тех, кто стал ее жертвой. Или всерьез изучаются предложения о "призыве в армию женщин с целью размножения". Коллективисты всегда видят перед собой великую цель, оправдывающую действия такого рода, ибо никакие права и ценности личности не должны, по их убеждению, служить препятствием в деле служения обществу.

Граждане тоталитарного государства совершают аморальные действия из преданности идеалу. И хотя идеал этот представляется нам отвратительным, тем не менее их действия являются вполне бескорыстными. Этого, однако, нельзя сказать о руководителях такого государства. Чтобы участвовать в управлении тоталитарной системой, недостаточно просто принимать на веру благовидные объяснения неблаговидных действий. Надо самому быть готовым преступать любые нравственные законы, если этого требуют высшие цели. И поскольку цели устанавливает лишь верховный вождь, то всякий функционер, будучи инструментом в его руках, не может иметь нравственных убеждений. Главное, что от него требуется, - это безоговорочная личная преданность вождю, а вслед за этим - полная беспринципность и готовность буквально на все. Функционер не должен иметь собственных сокровенных идеалов или представлений о добре и зле, которые могли бы исказить намерения вождя. Но из этого следует, что высокие должности вряд ли привлекут людей, имеющих моральные убеждения, направлявшие в прошлом поступки европейцев. Ибо что будет наградой за все безнравственные действия, которые придется совершать, за неизбежный риск, за отказ от личной независимости и от многих радостей частной жизни, сопряженные с руководящим постом? Единственная жажда, которую можно таким образом утолить, - это жажда власти как таковой. Можно упиваться тем, что тебе повив и что ты - часть огромной и мощной машины, перед которой ничто не устоит.

И если людей, по нашим меркам достойных, не привлекут высокие посты в аппарате тоталитарной власти, это откроет широкие возможности перед людьми жестокими и неразборчивыми в средствах. Будет много работы, про которую станет известно, что она "грязная", но что она необходима для достижения высших целей и ее надо выполнять четко и профессионально - как любую другую. И поскольку такой работы будет много, а люди, еще имеющие какие–то моральные убеждения, откажутся ее выполнять, готовность взяться за такую работу станет пропуском к карьере и власти. В тоталитарном обществе найдется много дел, требующих жестокости, запугивания, обмана, слежки. Ведь ни гестапо, ни администрация концлагеря, ни Министерство пропаганды, ни СД, ни СС (как и аналогичные службы в Италии или в Советском Союзе) не являются подходящим местом для упражнений в гуманизме. Но в тоталитарном государстве путь к высокому положению ведет именно через эти организации. Трудно не согласиться с известным американским экономистом, когда после краткого обзора обязанностей властей в коллективистском обществе он приходит к заключению, что "им придется все это делать, хотят они этого или не хотят. А вероятность, что у власти при этом окажутся люди, которым противна сама эта власть, приблизительно равна вероятности того, что человек, известный своей добротой, получит место надсмотрщика на плантации" .

Этим, однако, данная тема не исчерпывается. Проблема отбора лидеров является частью более широкой проблемы отбора людей в соответствии с их взглядами или скорее с их готовностью приспособиться к постоянно меняющейся доктрине. И здесь мы не можем не остановиться на одной из наиболее характерных нравственных особенностей тоталитаризма, связанных с его отношением к правде. Но это слишком обширная тема, требующая отдельной главы.

«Власть развращает, абсолютная власть развращает абсолютно»

«Власть развращает, абсолютная власть развращает абсолютно»

«Власть развращает, абсолютная власть развращает абсолютно» (Дж. Актон).

В своем высказывании американский историк и политик Дж. Актон ставит вопрос о влиянии власти на поведение человека, обладающего ей. Это высказывание можно трактовать так: чем больше человека наделяют властью, тем чаще он начинает выходить за границы дозволенного и действовать лишь в своих интересах. Данная проблема не теряла своей актуальности на протяжение многих столетий и истории известны многие случаи, когда безграничная власть правителя приводила страну в разорение.

Так что же такое власть и для чего она существует? Власть - это возможность и способность влиять на поведение людей независимо от их на это желания. В любом государстве власть, прежде всего, направлена на поддержание порядка и контроля за соблюдением законов, но часто чем безграничней становится власть, тем сильнее она развращает человека и перестает быть гарантом справедливости, именно поэтому я полностью поддерживаю мнение Дж. Актона.

Правитель, наделенный большой властью перестает заботиться о благосостоянии всего народа и еще больше пытается усилить свое положение. Возьмем, к примеру, первого русского царя Ивана IV Грозного: стремясь к неограниченному самодержавию, он ввел в стане опричнину, которая заключалась в массовом терроре, насилии, устранении не только недовольного боярства, но и любой оппозиции. Так, по подозрению в измене были казнены многие невинные люди, что, в конечном счете, привело страну к кризису, разорению городов и к гибели огромного числа людей.

С последствиями безграничной власти в период правления И.В.Сталина столкнулась и моя семья. В во время раскулачивания семья моей бабушки была репрессирована, ее отец отправлен в ГУЛАГ, а шестеро детей были вынуждены жить в бараке с такими же репрессированными семьями. Политика Сталина была направлено на уравнивание слоев населения, однако число раскулаченных в годы его правления значительно превысила число реальных кулаков, что является явным нарушение прав и свобод человека.
Таким образом, можно прийти к выводу, что безграничная власть развращает людей и приносит не столько пользы, сколько разорения и падения уровня жизни населения. В современном обществе абсолютная власть уже не главенствует в большинстве стран, что делает их жителей более свободными и независимыми.