Сергей шмеман. Протопресвитер александр шмеман и глаголы вечной жизни. «Отец не был аскетом, но в его жизни присутствовала строгая внутренняя дисциплина»

Издательство ПСТГУ совместно с издательством ЭКСМО выпустило переиздание выходивших несколько лет назад бесед прот. Александра Шмемана на Радио «Свобода» под названием: «Я верю». Что это значит? О главном в христианстве». Беседы эти велись отцом Александром на протяжении почти 30 лет, с 1953 по 1983 год. В советское время для сотен и тысяч слушателей из России они зачастую становились настоящим откровением о том, что христианство действенно и живо и в наше время.

Вот как об этих радиопроповедях высказывался Александр Исаевич Солженицын: «Давно уже я с духовным наслаждением слушал в воскресные ночи проповеди „доктора философии, отца Александра“ - и поражался, насколько неподдельно, современно и высоко его искусство проповеди: ни ноты фальши, ни миллиметра натяжки, без пустой дани обязательному ритуалу, когда слушателю становится неловко или чуть стыдно за проповедника или за себя…».

Настоящее переиздание содержит в одном томе весь материал вышедшего несколько лет назад в ПСТГУ двухтомника радиобесед о. Александра.

Также напоминаем, что желающие послушать эти беседы о. Александра «вживую» могут приобрести это издание в аудиоверсии.

Предлагаем вашему вниманию предисловие, написанное сыном о. Александра Сергеем об отце, и одну из бесед о.Александра.

О беседах о. Александра Шмемана на Радио «Свобода»

Одно из самых ярких моих воспоминаний об отце связано с тем, как я, еще мальчишкой, сопровождал его на радиостанцию «Свобода». Тогда, в 1950­е, она называлась Радио «Освобождение» и была органом вещания «Американского комитета по освобождению народов России». Русские же нью-­йоркцы называли ее просто «комитет», поэтому и отец мой продолжал именовать ее так все тридцать лет, что вел на ней передачи. Мы жили неподалеку от «Свободы», но это был совсем другой Нью­-Йорк. Радиостудия помещалась на последнем этаже старого офисного здания в самом сердце Манхэттена - в шумном, оживленном районе, где евреи-­хасиды занимались алмазным бизнесом.

Даже простой поход туда становился для меня приключени­ем. Мы обитали в «верхнем городе», в академическом «гетто» вокруг Колумбийского университета, где находятся протестантская и иудаистская семинарии, прославленная музыкальная школа «Джулиард» и Риверсайдская церковь с ее грандиозной колокольней - не только самой высокой в США, но и обладающей самым большим в мире колоколом. В созвездии таких выдающихся учреждений бедная и маленькая Свято­-Владимирская православная семинария была едва заметна. В ней насчитывалось около пятнадцати студентов, трое из которых поначалу жили с нами в нашей квартире; другую квартиру занимали часовня и библиотека.

Наша семья перебралась туда из Франции в 1951 году, когда папу - отца Александра Шмемана, которому было тогда всего-­навсего двадцать девять лет, - пригласили преподавать в Свято­-Владимирской семинарии. Вскоре после этого, 1 марта 1953 года (в тот самый день, когда Сталина постиг смертельный удар), открыло свое вещание Радио «Свобода», и мой отец оказался среди первых внештатных его сотрудников. С ним работали Борис Шуб, один из организаторов радиопередач, сын выдающегося меньшевистского деятеля Давида Шуба, и Роман Гуль, который­ был редактором на «Свободе» и одновременно возглавлял толстый «Новый журнал».

Приключения начинались, как только мы выходили из метро и ныряли в глубокие ущелья «среднего города» с его толчеей на тротуарах, вечными дорожными пробками, оживленными уличными беседами и ароматом от ларьков с хот-­догами. Все это было так не похоже на наш академический оазис в «верхнем городе» и так по­-ньюйоркски! Пробег через городской центр часто включал в себя поедание хот-­догов прямо на улице и посе­щение одного­-двух книжных магазинов.

На папе всегда была черная рубашка с белой вставкой в воротнике - униформа всего американского духовенства, что вызывало особое уважение к нему в стране, которая была тогда, да и по сей день остается страной верующих. «Привет, отец!», «Доброе утро, отец!», «Как дела, отец?» - мог неожиданно произнести первый встречный, и папе это было по душе. Он любил улицы, жизненный напор, музыку, огни, ритмы Нью-­Йорка. Ежегодной традицией была прогулка в Рокфеллер­центр, где мы любовались громадной рождественской елкой, а еженедельным ритуалом, неотделимым от похода на Радио «Свобода», - покупка французских книг и журналов в «Librairie de France» неподалеку оттуда.

Папа любил Нью-­Йорк и Америку со всем пылом новообращенного - так же, как любил он дикую природу Северного Квебека, где мы проводили лето и где вместо небоскребов были березы и сосны, а вместо запруженных рек Нью­-Йорка - прозрачные воды Лабельского озера. Это была любовь к жизни, которая распространялась на всех вокруг, так что простая прогулка или еда в забегаловке становились событием. Главным же праздником была, конечно, церковь. Мне часто задавали вопрос: то, что отец наш был священником, означало ли для нас обязанность ходить в церковь? Я отвечал: нет, но мы имели такого отца, как отец Александр, и нам самим хотелось туда идти.

Обшарпанные и битком набитые кабинеты радиостанции «Свобода» были совершенно отдельным миром: голоса, вещавшие на разных языках, - языки бескрайней cоветской империи смешивались, казалось, с густым сигаретным дымом и носились над хаосом бумаг, телефонов, пленок с записями и переполненных пепельниц. «Здравствуйте, отец Александр!» - уже по-­русски звучали приветствия.

Вскоре он оказывался в звукоизолированной студии за огромным микрофоном, и я ждал, что из динамика в аппаратной вот­вот раздастся его густой русский баритон - совсем не такой голос, каким он всегда говорил по­-английски, но куда более родной. В его выступлениях были элементы и лекции, и проповеди, но больше всего, как отметил Джин Сосин, бессменный главный редактор Радио «Свобода», это напоминало разговор с близким другом, хотя он и не имел тогда никакого представления о своих слушателях.

Его беседы были больше, чем просто дружеские, - это были беседы с русскими собратьями. Папа постоянно говорил о том, чтобы поехать в Россию, но сделать это ему так и не удалось. И, несмотря на это, он оставался русским до глубины души - так, как это удавалось очень немногим из обширной и блестящей эмигрантской среды.

Он родился в 1921 году в Эстонии, куда родители его попали после Гражданской войны. Папин дед, Николай Эдуардович Шмеман, был сенатором и членом Государственного Совета, а отец, Дмитрий Николаевич Шмеман, cражался в Первую мировую и в Гражданскую как офицер Семеновского лейб­гвардии полка. Позже семья переехала в Белград, а затем, когда папа был еще малолетним, - в Париж. После обучения в Кадетском корпусе, созданном силами русской эмиграции, и французском лицее он поступил в парижский Свято-­Сергиевский богословский институт (1940), где его наставниками были величайшие бого­словы той эпохи - А. В. Карташев, В. В. Зеньковский, архимандрит Киприан (Керн), отец Николай Афанасьев, отец Сергий Булгаков.

Для многих эмигрантов Россия и русские существовали как проекция нашего собственного, эмигрантского мира. Мы молились о «многострадальной и богохранимой стране Российской», ненавидели Сталина и безбожных большевиков, сочувствовали народу, которого воображали во всем подобным нам, хотя и живущим в страхе и лишениях. Когда в 1960­е годы оттуда, из­-за железного занавеса стали пробиваться первые признаки жизни, мы жадно их отслеживали. Помню, как «Новое Русское слово» - ежедневная газета, выходившая в Нью­-Йорке по-­русски, объявила о новых пластинках из Советской России и мы собрались, чтобы послушать на скрипучем 78­оборотном диске знаменитые военные песни: «Темная ночь», «Эх, дороги», «Через реки, горы и долины», «Человеку - человек». Потом появились потрясающие фильмы о войне - «Баллада о солдате», «Летят журавли», «Иваново детство»; благодаря им мы узнали, сколько же русские выстрадали, и увидели настоящих русских «оттуда».

Папа был частью этого мира и разделял все его радости и скорби. Когда в России наступила «оттепель» 1960­-х, он написал серию скриптов (так он называл заготовки для своих радиобесед), объединенных общей мыслью, что русская культура и православная вера не раздавлены, несмотря на все усилия большевиков. Находясь в Нью-­Йорке, отец Александр был активным участником Русского студенческого христианского движения в Париже и журнала «Вестник РСХД», который издавал там его давний друг Никита Струве. Он постоянно поддерживал тесные отношения с русской интеллигенцией - в частности, с «Новым журналом», который в те дни издавали М. Карпович и Роман Гуль.

При этом отец Александр всего себя отдавал свидетельству об истине и радости своей веры в Новом Свете. Со временем он стал деканом Свято­-Владимирской семинарии, после чего она переехала в чудесный современный кампус за пределами Нью-­Йорка. Нагрузка у него была огромная. Кроме руководства семинарией и преподавания в ней, он изо дня в день был занят работой по учреждению Православной Церкви в Америке, постоянно разъезжал с лекциями и проповедями по всему континенту и за его пределами. Но подготовка и распечатка скриптов изо дня в день, из года в год оставались неизменной осью всей жизни моего отца и его миссионерских трудов в Америке.

Мама, Ульяна Сергеевна Осоргина, вспоминала, что тексты для Радио «Свобода» часто составлялись им поздно вечером, накануне записи. И где-­то около полуночи они впрыгивали в машину, чтобы отвезти рукописный текст машинистке в соседний город. На следующее утро приходилось забирать отпечатанный текст и возвращаться электричкой на Радио «Освобождение» (в 1959 году переименованное в Радио «Свобода» и переехавшее в более солидное помещение).

«Скрипты эти писались кровью, - вспоминает отец Фома Хопко, зять отца Александра, бывший декан Свято­-Владимирской семинарии, который часто останавливался у нас дома в те годы. - Это было неизменной частью его жизни. Он без конца обдумывал, как преподнести понятия „вера“, „молитва Господня“, „русская литература“, постоянно спрашивал: „Как сделать это понятным в советском контексте? Как передать видение, а не просто доктрину?“» Подготовка бесед становилась, по сути, внутренним диалогом двух миров отца Александра - русского и нового, американского мира, который он так горячо принял. Радиопередачи давали ему возможность подняться над обоими мирами и свидетельствовать о них.

Его передачи никогда не были, да и не могли быть, «пропагандой». То были в буквальном смысле беседы с русским человеком, изголодавшимся по духовной пище, и одновременно беседами с самим собой. Он говорил о вечных вопросах и великих истинах, о литературе и культуре, о надежде, но прежде всего, конечно же, о красоте и истинности православной веры. Говорил словами, понятными всем, ибо верил в то, что говорил.

Как сказал К. С. Льюис, который в годы Второй мировой войны сам вел передачи на Би­Би­Си, «писать по-­ученому может каждый болван. Разговорный язык - вот пробный камень. Кто не может облечь в него свою веру, тот или не понимает ее, или сам не верит». Отец Александр и понимал и верил.

Как пишет в своих замечательных воспоминаниях о работе на Радио «Свобода» «Проблески свободы» Джин Сосин, «воскресные беседы были адресованы не только тайно верующим, но и тем, кого не удовлетворяло марксистско­-ленинское атеистическое мировоззрение, тем, кто искал духовной поддержки, чтобы заполнить пустоту жизни. Отец Александр одинаково избегал и крикливого пафоса, и нарочитой отстраненности. Он спокойно обсуждал этические и религиозные проблемы, обращаясь к верующим и „сочувствующим“ в СССР». По словам Д. Сосина, «Воскресные беседы» с самого начала стали там одной из самых популярных программ и люди тайком настраивались на «голоса», несмотря на усиленное глушение и всю небезопасность этого занятия.

Я постоянно спрашиваю себя: что сказал бы, что подумал бы отец, если бы находился в России. Мы много говорили с ним об этом после моего назначения корреспондентом «Нью­Йорк Таймс» в Москве (в 1980 году). И когда я показывал ему фотографии или говорил с ним о своей работе, его реакция никогда не была в точности такой, как я ожидал. Это всегда был вопрос, начало новой дискуссии.

К счастью, папа дожил до того дня, когда узнал, что Россия, с которой он вел эти дискуссии всю жизнь, услышала его и ответила. Не сосчитать, сколько людей из России говорили мне, как важны были для них эти беседы. В 1970­е годы Александр Солженицын в ­Москве сказал журналистам, что «Воскресные беседы» - это «храм, в котором я молюсь» . То не было односторонним признанием: вспоминаю громадную радость отца, когда по «оттепельной» литературе и особенно по солженицынскому «Ивану Денисовичу» он обнаружил, что великая культура и великая вера России не погибли в огне ГУЛАГа и войны.

Свою знаменитую последнюю работу, «Евхаристию», отец Александр посвятил России. Во введении, написанном за месяц до кончины, он говорит об этой книге так:

«Я писал ее с думой о России, с болью и одновременно радостью о ней. Мы здесь, на свободе, можем рассуждать и думать. Россия живет исповеданием и страданием. И это страдание, эта верность есть дар Божий, благодатная помощь.

И если хоть часть того, что я хочу сказать, дойдет до России и если хоть в чем­-то окажется полезной, я буду считать, с благодарностью Богу, дело мое исполненным».

У меня нет сомнений: слушая эти записи, люди скажут, что дело его поистине исполнено.

Протопресвитер Александр Шмеман:

«К кому нам идти?»

Когда, по рассказу Евангелия, многие из тех, кто следовали за Иисусом Христом, отошли, не выдержав высоты и максимализма Его учения и призыва, Он обратился к двенадцати ученикам, которых Сам избрал, и спросил: Не хотите ли и вы отойти? (Ин. 6:67) И в ответ на это апостол Петр воскликнул: Господи! к кому нам идти? Ты имеешь глаголы вечной жизни (Ин. 6:68).

В этом возгласе можно услышать желание уйти, последовать примеру тех, кто попробовали и бросили, вернулись к своей, как мы говорим, «обычной» жизни, но одновременно и сознание того, что поступить так невозможно. В самом деле, к кому нам идти? Можно ли, услышав эти слова, узнав этого Человека, просто отойти, забыть, вернуться в будни, к текущим делам? Это восклицание Петра прозвучало почти две тысячи лет назад, но продолжает звучать и теперь, выражая глубочайшую духовную трагедию, которая вошла в мiр вместе с Христом и Его учением и в которой решается в последнем счете судьба мiра и каждого из нас. Ибо тогда начался и продолжается по сей день отход, отречение от Христа не только отдельных «христианских» миров, но культуры и общества как таковых.

Знамения и сам опыт этого отхода так хорошо знакомы нам! Как часто, передвигаясь по улицам современного города в шуме и грохоте машин, в сутолоке вечно бегущих куда-то озабоченных прохожих, мы натыкаемся на сдавленную огромными новыми зданиями маленькую, всеми забытую церковь. Люди пробегают мимо, уже не замечая этот чудом уцелевший осколок давно забытого, исчезнувшего мiра.

А ведь когда-то церковь эта была средоточием всей окрестной жизни, тут бился пульс ее, сюда несли люди все свои радости и печали. Тут, в крещальной купели, начинался их жизненный путь, тут протекал он и колокольным звоном обозначался, и отсюда же начиналось последнее их путешествие - в вечность, к Богу, к Его свету. И вот ушли, бросили, не выдержали… Людям показалось, что все звучавшее в церкви, все, о чем она напоминала и свидетельствовала, мешает жизни, мешает счастью и тому пресловутому «прогрессу», вера в который заменила для них веру в Христа, в Его учение, в Его призыв.

Мiр ушел от Бога и продолжает уходить от Него, поклоняясь другим, новосозданным богам. И этот соблазн ухода знаком каждому из нас. Как и жившим тогда, в дни Христа, нам так же трудно и попросту невозможно принять эти страшные слова об «узком пути», о любви к Богу, о постоянном усилии, постоянной борьбе (и в первую очередь с собою), о том, что мы призваны Бога и любовь Его ставить превыше всего и ими жить. И насколько же легче, кажется, отдаться суете «настоящей» жизни, искать ее маленьких, доступных радостей и, главное, не задумываться ни о чем! А именно к этому призывает нас современная цивилизация, вся целиком построенная на идее земного счастья и удовлетворения земных потребностей. Люди спорят, как достичь этого счастья, выдумывают все новые теории, как идти к нему, но согласны между собою в главном: небо не нужно!

Но разве не удивительно в свете всего сказанного, что одновременно с этим отходом большинства никогда не исчезает из мiра и то меньшинство, которое на все соблазны и сомнения могло бы ответить и отвечает словами апостола Петра: Господи! к кому нам идти? Ты имеешь глаголы вечной жизни. Среди нас живут, по нашим улицам ходят, внешне ничем от нас не отличаясь, те, чьи лица, чьи глаза, если вглядеться в них, отражают какой-то таинственный свет, как если бы они знали и видели то, что не видно и неведомо другим, как если бы эти глаголы вечной жизни были для них самоочевидной истиной.

Ведь вот, заметим и подчеркнем, апостол Петр не сказал Христу: «Мы не уйдем от Тебя, потому что у Тебя помощь в житейских невзгодах, потому что у Тебя утешение, защита от несчастий, спокойствие и безопасность», нет. Да этого и не обещал Христос тем, кто следовали за Ним. Ничего не сулил Он ученикам Своим, кроме стра­даний, преследований и отвержения: В мiре будете иметь скорбь (Ин. 16:33). Так почему же остается Петр? Почему с каким-то почти отчаянием восклицает: Господи! к кому нам идти? Потому, отвечает сам же апостол, что Ты имеешь глаголы вечной жизни.

Что это за «вечная жизнь»? Только ли та потусторонняя, загробная, о которой мы, в сущности, ничего не знаем, в отличие от земной, которая здесь и сейчас? Конечно, нет. Глаголы вечной жизни - это свет, льющийся из самого образа Христа. Это то, что в Нем, только у Него. Это внезапно вспыхивающая радость о том, что подлинная жизнь, вечная не только своей бесконечностью, но, главное, своим содержанием, - вот она! И тот же Петр, увидев на горе исходящий от Христа свет, воскликнет: Господи! хорошо нам здесь быть (Мф. 17:4).

И вот узнает сердце, что невозможно уйти от этой любви, от этого света, от этой радости, вне которых все в конечном итоге тьма и бессмыслица. И так до самого конца одни будут уходить, другие же на все соблазны, на все сомнения и на вопрос Самого Христа: Не хотите ли и вы отойти? отвечать: Господи! к кому нам идти? Ты имеешь глаголы вечной жизни. О, если бы и мы могли пребывать среди этих верных!

К тому моменту, как была расшифрована эта беседа, прошел уже довольно продолжительный отрезок времени, и у редакции возникли сомнения, уместно ли будет предложить читателям такой «устаревший» материал. Однако при прочтении текста стало очевидным, что ни о какой его «устарелости» не может идти и речи. Наоборот, исключительная возможность, представившаяся киевским церковным журналистам, реализовалась в уникальной беседе с поистине удивительным собеседником.

Сергей Александрович Шмеман, сын протопресвитера Александра Шмемана , — всемирно известный публицист, лауреат Пули тцеровской премии, журналист мировой величины — много лет своей жизни посвятил работе над изданием богатейшего богословского наследия протопресвитера Александра.

Каким он, сын, видел своего отца — известного всему миру о. Александра Шмемана? Что запомнилось, отпечаталось, врезалось в память? Как складывается его творческий и жизненный путь, в чем ощущает свое призвание? Каким он, международный корреспондент «Нью-Йорк Таймс», видит возрождающееся на постсоветском пространстве православие — ответы на эти и другие вопросы прозвучали в Киеве, в помещении Синодального информационно-просветительского отдела. Живя и работая в данное время в Париже, Сергей Александрович прибыл в Украину на несколько дней, в один из которых — 14 мая — нашел время для общения с православными журналистами.

В беседе приняли участие глава Синодального информационно-просветительского отдела УПЦ, пресс-секретарь Предстоятеля УПЦ протоиерей Георгий Коваленко, главный редактор «Церковной православной газеты» игумен Лонгин (Чернуха), главный редактор сайта «Киевская Русь» священник Андрей Дудченко, директор Духовно-просветительского центра УПЦ Елена Резникова и ответственный редактор портала «Православие в Украине» Юлия Коминко.

«Перед тем, как издавать «Дневники», у меня были огромные сомнения»

— Сергей Александрович, вы уж простите, но мы воспринимаем вас в Церкви, прежде всего, как сына протопресвитера Александра Шмемана. На сегодняшний день наследие отца Александра практически все издано на русском языке?

— Думаю, что на русском языке уже всё существует. Но мы так всегда говорим, а потом опять находим новые материалы…

Когда мы издавали в Москве все эти труды, думали, что в нашем распоряжении уже все, а спустя время множество других работ были найдены в Калифорнии: почему-то радио «Свобода» не ставило на них числа. Мы получили очень старые ленты без чисел, невозможно было установить, когда вышла в эфир та или иная передача. Поэтому в книге, которая уже издана, мы разделили их по темам.

— Лекции отца Александра не записывались?

— Вы знаете, нет. То, что записывалось, мы понемножку собираем и издаем в Москве.

— Лекции о богословии смерти, говорят, были просто блестящими. Вы собираетесь их издать?

— Если найдутся. Те, у кого могут быть эти ленты, прекрасно знают, что мы их ищем. Но думаю, что на сегодняшний день у нас почти все есть. Много написано, записано, издано. Хотя всегда надеемся, что найдем что-то еще.

Для нас очень приятно, что на Украине это все читается, переводится. Я всегда стараюсь сам прочитать на украинском языке. Очень радует, что книги находят здесь свою аудиторию.

— Совсем недавно на украинском языке львовское католическое издательство выпустило книгу отца Александра «За жизнь мира»…

— Католики сейчас много переводят — на итальянский язык. Я считаю, что мое право давать всем возможность переводить и печатать, чтобы в свет выходила правда.

Удивил нас и тот факт, насколько сильно «Дневники» были восприняты в Православной Церкви. Некоторые наши священники, деканы и профессора, посетив Москву, просто поразились их популярности. Поэтому наша Американская Православная Церковь заинтересована в более серьезном подходе к изданию «Дневников», чтобы выпустить более полную версию.

— Наверное, «Дневники» делают шума больше всего: из-за них имя отца Александра стало столь популярным. Чем Вы можете это объяснить?

— У меня есть свое объяснение этого явления.

Когда мы с супругой были в России, я писал много статей для «National Geographic» о Православной Церкви. Мы очень много встречались с людьми, были в провинции, в частности, в Муроме… У меня сложилось такое ощущение, что для многих священников на приходах наступил новый этап, когда возникли новые вопросы, на которые они, возможно, находят ответы именно в «Дневниках».

Сначала все было так, что Церкви открывались, люди крестились, на все были деньги — все восстанавливалось и восстановилось. А теперь возник вопрос: «Что мы делаем с этим миром и что будет дальше?»

И эта книга, «Дневники», в каком-то смысле дает ответ. Показывает, как православный священник воспринимает этот светский секулярный грешный мир: как он в нем живет, что читает и чем интересуется. Находит, чем именно интересоваться, во всем отыскивает свою ценность. Мне кажется, что в Православной Церкви наступило такое время, когда эта книга стала необходима. Таково мое мнение.

— Скажите, перед тем, как издавать «Дневники», были ли у вас сомнения относительно того, стоит ли их выпускать в свет? И если были, то что было решающим фактором, чтобы все-таки их издать?

— Были огромные сомнения.

Вообще, когда мой отец скончался в 1983 году и в его рабочем столе были найдены дневники, моя мать очень долго готовилась их прочитать. До этого она их не видела и не знала, что в них, поэтому ужасно боялась, что же там найдет. И конечно, когда она все это перечитала, то успокоилась — всё было хорошо.

Постепенно было принято решение выпустить краткое издание в Америке. Вопрос был не в цензуре, а просто в количестве необходимых средств. Издательство могло напечатать 400 страниц. Моя мать их подготовила, перевела. А потом уже Никита Струве стал настаивать на необходимости напечатать их в России. Мама боялась, что не поймут, окажется не тот контекст, пойдет негатив. Даже думала, что некоторые части необходимо вычеркнуть. Но в конце концов Никита убедил ее в том, что нужно печатать полную версию. И она согласилась на издание с большим трепетом.

Теперь уже ясно, что «Дневники» приняты. Вышел французский вариант полного издания, сейчас готовят иезуиты, из Болгарии я получил просьбу. Так что «Дневники» сейчас переводятся полным ходом.

«Отец не был аскетом, но в его жизни присутствовала строгая внутренняя дисциплина»

Священник Андрей Дудченко: У нас «Дневники» воспринимают по-разному — от крайности, как манифест какого-то движения в Православии, до полного отторжения, дескать, посмотрите, мы из этих «Дневников» видим, что священник не живет в аскетизме. Часто приходилось встречать в интернете такие отзывы и дискуссии. Лично меня в «Дневниках» поражает отношение к семье и его умение все относить к Царству Божьему, видеть слияние Царства через обыденные вещи. Что отцу Александру помогало иметь такую радостную веру, и как Вы можете прокомментировать отсутствие аскетизма в его жизни?

— Да, аскетизма как такового не было. Он все-таки был профессор, женат, имел детей, и его жизнь была полной, он не служил на приходе. Хотя семинария, в общем, оказалась приходом.

Но в его жизни существовала очень строгая дисциплина: всегда — и в церковном отношении, и с практикантами в семинарии он вел себя очень строго. Соблюдались все правила и уставы, на Литургию он приходил раньше всех.

Личная дисциплина тоже была очень строгая… Это был, скорее, его характер, ведь отец был военным. Нужно быть аккуратным, делать все вовремя. Если даже что-то болело, не было такого: «ой, не пойду, болит». Будучи уже больным на тяжелой стадии рака, он продолжал служить и работать.

В «Дневниках» он очень строго пишет о монашестве. Этого часто не понимают. Потому что проблема была не в монашестве, а в том явлении, которое мы видели в Америке. Когда три человека собрались, купили домик и говорят, что «у нас монастырь», ходят и всем показывают это. Это была некая показуха… По этому вопросу даже проходили острые дискуссии, что он, дескать, в монашестве ничего не понимал. Именно в этих моментах с «Дневниками» нужно быть очень осторожным. Потому что в них отец выбирает какую-то одну сторону и пишет о ней.

— А вы не могли бы написать комментарии к дневникам, возможно, они стали бы ответом на постоянно встречающиеся вопросы?

— Знаете, я наоборот боролся с тем, чтобы не было предисловия. Написал очень короткий комментарий, где изложил исключительно факты. В американском издании в конце книги было послесловие. Я решил, что пусть люди сами читают и по-своему понимают, а потом уже смогут и расспросить об интересующих моментах.

Если говорить много до прочтения, теряется личный момент понимания.

— Каким было ваше впечатление, когда вы познакомились с дневниками? Отец открылся для вас с какой-то новой стороны?

— Могу сказать, что это каждый раз что-то новое. Для меня в «Дневниках» очень много личных воспоминаний. Я всегда знал, что он интересовался французской литературой и журналами, потому что они у нас стояли в огромном количестве, он очень много читал по-французски. Так что, может быть, таких больших удивлений и не было. Но каждый раз, когда я что-то прочитываю, опять встречаюсь, опять вспоминаю, как-то всегда становится легче.

— Знали ли вы, что отец Александр ведет дневник при его жизни?

— Нет. Его секретарь, возможно, знала, но она ничего не сказала бы. Думаю, что он готовился написать в этом же стиле автобиографию. Может быть, не все, но многие его мысли там развиваются, по несколько раз повторяются в разных ситуациях. В дневнике он мог продумать свои личные отношения…

Меня волнует, что в книге много негатива: «Ой, как я устал, как мне все это надоело…» Но в общем, это было единственное место, где он мог все высказать. Это тоже часть жизни каждого человека.

«Для прихожан отца Александра и уборка в храме была большим праздником»

— Несмотря на усталость, он очень тепло вспоминает о семье, особенно их с женой юбилей. Эта теплота ни с чем несравнима. Мы недавно говорили о том, что если монахам есть откуда черпать своеобразные инструкции о том, как жить — из установлений святых отцов, то мирянам в этом плане тяжелее. Практически нет книг, где было бы изложено, как преодолевать трудности в семейной жизни.

Было ли у отца Александра достаточно времени уделять семье, детям?

— Да. Помню, папа писал книги… На лето мы уезжали в Канаду (на берег озера Лабель — ред. ). Ему давали ключ от местной маленькой одноклассной школы, которая летом была закрыта на каникулы. Там он писал. Вставал очень рано и с 6 утра до 12 часов дня работал. Остальное время приходилось на семью. В эти месяцы мы жили полноценной семейной жизнью, у нас были торжественные прогулки, мы вместе обедали…

Там стоит часовня во имя преподобного Сергия Радонежского, в которой до сих пор служат его внуки: отец Фома Хопко, отец Алексий Виноградов. Все лето там идут богослужения. Можно сказать, что все наследие отца там хранится.

Зимой он очень много путешествовал по стране. Объездил всю Америку, Канаду, Мексику, часто бывал в Европе. Нередко в воскресные дни он не служил в семинарии, потому что его куда-то приглашали. Это, конечно, было утомительно.

Вспоминаю, когда я получил свои водительские права, меня часто посылали встретить отца, потому что каждый день он куда-то уезжал, улетал. Так что зимой он мало времени проводил дома.

Помню, например, что для него невозможно было пропустить вечерние новости: ему было очень важно узнать, что происходит в мире.

— Каким было отношение отца Александра к детям? Многие, например, спрашивают у священников о христианском воспитании детей, и по этой теме пока мало что издано. Как отец Александр занимался христианским воспитанием, как это было в вашей семье?

— Знаете, я об этом много думал, меня уже спрашивали…

Он не был с нами строгим. Помню, у нас в Канаде было так. Когда наступало время богослужения, все знали, что надо прийти заранее, подготовить всё к службе.

Были сильны традиции прихода. В Великую Субботу, например, после службы вся молодежь оставалась, чтобы убрать в церкви, переоблачить во все белое. Эта уборка была настоящим праздником, так что многие оставались там по несколько часов.

Каждый год у нас совершалась традиция благословения озера. Помню, идем мы крестным ходом к озеру, все наши соседи с удивлением смотрят…

Все было по личному примеру отца. Каждому находилось дело: кто-то пел в хоре, кто-то ездил цветы собирать, кто-то иконы украшал. Все как-то плавно входило в жизнь. Но такой вот строгости, как «не смей», «не опаздывай», такого не было. Каждому просто стыдно было опоздать…

«Правильный творог для творожной пасхи был в Нью-Йорке только на 138-й улице…»

— Как отец Александр повлиял на ваших сестер?

— Мои сестры — матушки. Муж старшей сестры, отец Иоанн, вскоре тоже скончался. Потом отец Фома — муж моей второй сестры, стал на место декана Свято-Владимирской академии.

— Они классические матушки, ведущие только семейную жизнь, или еще заняты на приходах?

— Старшая сестра работала бухгалтером в Свято-Владимирской академии. Младшая преподавала в школе. Зарплаты городских священников небольшие, поэтому они работали. В то же время она всегда принимала огромное участие в жизни прихода.

— То есть, та же активность, которая была у отца Александра, есть и у ваших сестер?

— Да. У Ани, старшей сестры, пятеро детей. Один сын тоже священник, и одна дочь тоже матушка. Они все очень церковные люди.

— Скажите, отец Александр советовал детям читать какие-то книги, руководил вашим домашним образованием?

— Да. Мы очень часто обсуждали литературу, он много советовал. Но я сделал ошибку, когда в Колумбийском университете записался на его курс:)). Он замечательно читал лекции о литературе, было очень интересно, и я считался нормальным студентом. Но потом нужно было написать работу. И вдруг я понял, что не могу опозориться и сдать ему такую слабую работу, за которую ему придется поставить низкую отметку… За все время моего обучения не помню, когда еще я так усердно работал, чтобы преподаватель мог поставить мне высший бал)).

— Были ли у Вас семейные традиции?

— Думаю, что многие наши традиции были русско-эмигрантскими. Мы делали то, что делали все. Лепили жаворонков… Рождество у нас было по вашему календарю, отдельное от американцев. Сейчас это время вспоминается как такое, когда мы жили по-русски. Постепенно это все переходило на более американский стиль и традиции.

Но на Пасху меня всегда забирали уже в среду, чтобы в Великий Четверг я был дома. И студенты всегда удивлялись, что за мной приезжали и забирали посреди недели… Думаю, что то, что мы тогда делали тогда, вам очень знакомо, потому что мы жили по старым семейным русским традициям. Искали продукты для приготовления пасхи. Правильный творог был только на 138-й улице в Нью-Йорке, и все ездили только туда. И говорили мы дома по-русски.

— Какие отношения у отца Александра были с внуками?

— Очень близкие. Он застал первых двух внуков. Помнится, как он их учил собирать грибы. В Канаде их никто не собирает, поэтому белые грибы, лисички — повсюду. Потом у нас была собака, учил говорить попугайчика. Так что с внуками у него были очень теплые отношения.

Уроки Закона Божьего он давал нам в старом амбаре, где мы садились на сено и слушали его. Позже все больше и больше людей к нам присоединялось. Собиралось до 60 человек. Детей было достаточно, чтобы устраивать целый урок.

— Фактически это получилась воскресная школа?

— Да. А мама нас собирала после обеда и читала нам целый час по-русски, чтобы мы тоже изучали литературу.

— Курс литературы, который ваш отец читал в Колумбийском университете, издан?

— Боюсь, что нет. Потому что толком никто тогда не записывал. А он в свою очередь лекцию не писал, лишь делал небольшие записочки, чтобы просто организовать свои мысли.

«Тридцать три года отец вел передачи на радио. Это был его разговор с Россией»

— Вы отметили, что отец Александр был очень дисциплинированным. Как складывался будничный день в вашей семье?

— Сказать честно, с 12 лет меня послали в интернат, где я учился и жил. Приезжал, конечно, на праздники и летние каникулы. Тогда многие семьи так поступали: интернат считался очень хорошей школой. В то время мы еще жили в самом городе, где друзья, знакомые посылали своих детей в т.н. boarding school. Это была очень хорошая американская церковная школа, недалеко от Нью-Йорка. Отец часто навещал меня, и вообще любил туда приезжать.

Поэтому дома я, собственно говоря, и не был. Но когда приезжал, помню, отец уходил в семинарию очень рано, там служили утреннюю службу. Он всегда шел в рясе пешком. Наш дом был не очень близко от семинарии, минут 20 ходьбы. Он шел, здоровался со всеми, его узнавали. В семинарии проходил его день: он служил, затем преподавал. Возвращался на обед домой, чтобы немного отдохнуть.

Кроме семинарии он также читал курсы в Колумбийском университете: христианские темы в русской литературе. Он вообще много читал и перечитывал русскую поэзию, французскую литературу. На Страстную неделю читал Чехова… Студентам он задавал книги тех писателей, которые писали на христианские темы и нравились ему. Этот курс был очень популярным. Я до сих пор встречаю людей, которые его посещали.

…Нас недавно приглашали в Бишкек на заседание американских университетов за рубежом. Женщина, которая пригласила нас и была организатором встречи, оказывается, посещала курс отца Александра и хорошо помнила его лекции…

По вторникам у него не было лекций в семинарии: он ездил записывать свою радиопередачу. Будучи еще мальчишкой, я иногда ездил с ним. Для него это был особенный день, потому что он очень любил Нью-Йорк, а студия находилась в центре города. На студии он встречался с русской эмиграцией, там всегда было много дыма, пепельницы переполнены, повсюду книги, книги… Именно там собиралась русская интеллигенция. Всегда происходили встречи с какими-то русскими поэтами — Роман Гуль, который издавал много журналов, Варшавский и многие другие. Затем мы шли в книжную лавку, набирали неподъемную сумку с русскими книгами и возвращались обратно. Так продолжалось 33 года. Но когда подходило лето, он делал по 2 записи, чтобы летом не нужно было записывать передачи. А так, круглый год каждый вторник — это был «комитет», который позже стал называться «Радио Свобода».

Ужинал он дома. Это было время, когда он удивительно быстро читал огромное количество книг. Я иногда сидел и следил за его глазами. Он останавливался 4 раза на странице и все помнил. Память была удивительная! Помню, когда Иосиф Бродский приехал в Америку, на одном вечере он читал свои стихи. Вернувшись домой, мой отец наполовину воспроизвел наизусть то, что в тот вечер услышал впервые.

— При этом обратной связи с радиослушателями фактически не было. Из Советского Союза, где, собственно, и была основная аудитория, никаких писем прийти не могло…

— Да, никакой обратной связи не было. И много лет он делал свои передачи, не зная, кто его слушатели и какова их реакция.

Потом понемногу мы стали узнавать. Было большим событием, когда Александр Солженицын написал письмо о том, что каждую неделю он слушает проповеди отца Александра. И тогда на Западе узнали, что его в Союзе слышали и слушают.

Отец всегда считал связь с Россией важной частью своей жизни. Хотя были и такие, кто говорил: «ушел в американскую церковь, покинул русский народ», но это было абсолютно не так. Связь поддерживалась не только через радио «Свобода», но и посредством встреч, когда из Союза стали выезжать А. Солженицын и сотни других русских. Отец с ними встречался, с владыкой Владимиром в Женеве была встреча. Вот этот контакт с Россией все-таки тоже был большой частью его жизни.

Но сам отец никогда не был в России. Когда я в 1980 году, пожив здесь, вернулся, он расспрашивал меня беспощадно. Он всегда хотел приехать. Но в 1982 году заболел, поэтому не успел.

Когда мы приехали в Россию в 1980 году, все ахали, «ах, Шмеманы!» Вот тогда и установилась обратная связь. Очень стали удивляться популярности передач, когда узнали, сколько людей их слушает.

Перед нашим приездом в Москве распускались слухи, что будет ходить корреспондент и говорить, что он сын отца Александра. Мол, у отца Александра только дочери, а этот Шмеман из Израиля. Это писал один из авторов в «Литературной газете». Чтобы доказать, что я не сын отца Александра велась целая кампания…

— А к своим лекциям на радио «Свобода» он как-то готовился?

Да. В понедельник вечером все должно было быть напечатано, а он не умел печатать. В понедельник до поздней ночи он сидел и писал. Это было целым мучением))) Где-то около полуночи они садились с мамой в машину, доезжали до квартиры машинистки, он взбегал наверх и передавал ей бумаги. Утром забегал и брал уже печатный текст, отправлялся с ним на вокзал, садился на электричку и ехал, чтобы записывать передачу. Он так точно все делал по хронометражу, что даже никогда не смотрел на часы, и останавливался всегда вовремя.

Так что нам повезло: все беседы записаны, они были собраны и уже изданы.

— Он когда-нибудь обсуждал с вами темы своих выступлений или лекций?

— Нет, со мной нет. А вот с отцом Фомой да. Тогда у него был приход далеко от Нью-Йорка, но он читал лекции в семинарии, приезжал в понедельник и ночевал у моих родителей. И когда я писал предисловие к книге, он мне все это описывал. По его словам, отец в этих радиопередачах вел беседу с Россией. Думаю, что сила этих передач была в том, что это не был иностранец, который читает России лекции. Это был русский человек, который всегда старался ответить на вопросы, которые он как бы чувствовал идущими оттуда.

Так что по понедельникам вечером уже за ужином он начинал думать: что Россия от него сейчас хочет услышать, на какие вопросы необходимо дать ответы, что он может ей передать. Эти программы в действительности так и назывались «Беседы с Россией». Когда я писал предисловие, то говорил со многими старыми сотрудниками станции, они так и помнят.

«Я люблю то, что я делаю»

— Когда вы поняли, что будете идти на журналистское поприще, не было ли со стороны семьи вопросов, не принять ли вам сан и продолжить именно служение отца?

— Знаете, возможно, он об этом подумывал, но со мной такого разговора никогда не было. Я как-то очень рано решил, что пойду другим путем. Может, это было реакцией на то, что я вырос в семинарии, где все вокруг принимали сан. Но когда отец такой великий, сын ищет свой путь. Я очень рад быть сыном отца Александра, но путь нужно выбрать свой, немного другой.

С каждым разом я все больше и больше намекал ему, что иду в эту сторону, и он меня благословил. Так же и когда я попал в американскую армию — тогда это было обязательным. Меня послали во Вьетнам. Помню, в ночь, когда я уезжал, отец мне сказал: «Считай себя счастливым, потому что завтра утром все проснутся и будут делать то же самое, а ты будешь делать нечто совсем другое».

— Как он относился к тому, что вы были во Вьетнаме?

— Как и многие эмигранты, он был огромным поклонником Америки, любил ее. Родился он в Эстонии, жил во Франции, где не имел гражданства. Америка его приняла и дала возможность реализоваться. Я попал в Гарвардский университет, церковь разширялась. Он и мне передал ощущение, что Америка столько для нас сделала, что и мы должны что-то сделать для нее. Та же армия стала для меня как долг чести, который мы отдаем этой стране. Да и потом, наши православные в Америке — это уже четвертое поколение. Это уже были люди рабочего класса, которые трудились на фабриках, в шахтах. Он их очень любил, а они его. Любил посидеть с ними, поговорить. Это была эмигрантская Америка, которая и построила, собственно, саму Америку. Встречались, своими руками строили многие церкви, среди них — очень красивые.

Вот для них было очень важно, что сын отца Александра в армии делает то же самое, что и их сыновья. Помню, когда еще была подготовка, так называемая «учебка», и я приезжал в какой-нибудь приход в глубинке, ко мне подходили, жали руку, а я потом находил в руке 20 долларов. Для них это была возможность поддержать меня.

— Как отразилось на вашем творческом пути влияние наследия вашего отца?

— Мой отец всегда говорил, что если бы он не был священником, то стал бы журналистом. У нас дома всегда было огромное количество газет и журналов на всех языках: французском, русском, английском. Читал он очень быстро. В свое время и я как-то этим заинтересовался, стал следить за новостями и событиями, происходящими в мире, даже когда переезжал на новое место.

Помню, когда группа мексиканских католиков перешла в православие, он поехал туда, а вернувшись, тут же прочитал множество книг по истории Мексики. Потому что он должен был понять, кто это получилось, откуда они и почему так вышло. И так было всегда, когда он ездил по стране.

Помню, я был еще мальчишкой, когда проходили ключевые выборы в Квебеке (Канада). Мы сидели с ним всю ночь и слушали по радио, кто победил…

Я всегда чувствовал его полную поддержку: и тогда, когда поступил учиться, и когда пришел в «New York Times». Он тут же взял и купил мне костюм: «Вот теперь я могу подарить тебе костюм, потому что ты выходишь в люди»… Его поддержка была всецелой, и мой интерес к миру — тоже от него.

В особенности он любил французскую журналистику. Отец с этим вырос, в чем я с ним был не всегда согласен. Это особый стиль, очень субъективный, каждый корреспондент вкладывает в каждую статью очень много самого себя. Я, например, не люблю этот стиль, а он в нем вырос. Так что дух журнализма у нас присутствовал всегда.

— Какую журналистику любите вы?

— Я люблю то, что я делаю. Всю жизнь я был корреспондентом, мы с женой ездили по миру, начиная с Южной Африки. В России провели пять лет, затем в Германии, когда рухнула Берлинская стена. Потом вернулись в новую Россию на пять лет, потом поехали в Израиль на несколько лет, там работали. Затем вернулись в Нью-Йорк, думали, вот, наконец-то можем отдохнуть. Но наша газета «New York Times» купила «Международную газету», и меня отправили в Париж. Здесь я выполняю работу более редакторскую, занимаюсь отделом мнений, это немного иная сфера деятельности.

В общем, всю жизнь я был корреспондентом. Десять лет в сумме прожил в Москве. Ездил по всему Союзу, часто приезжал в Киев.

Что мне больше всего нравится? — Поехать в Иркутск и найти там то, что сможет заинтересовать американского читателя, то, что объясняет, чем живет и дышит народ. Вот это и есть дело корреспондента. А не только передать какую-то там фактическую информацию.

Меня удивило желание американцев узнать, кто живет в России — этой огромной стране, которая тогда казалась врагом. Я описывал, как здесь живут люди. Они когда узнавали, что я американец, проявляли ко мне такую любовь, что меня это даже несколько удивляло.

А потом, ведь главное — объяснить. Помню, написал статью «Что значит стоять в очереди». Американцам это незнакомо… Еще сел на поезд в Калугу, на котором туда едут покупать продукты, а затем возвращаются с полными мешками — все спят, уставшие после насыщенного дня.

— Американцы долгое время в кинематографе и массовых СМИ показывали Россию как страну, где вечно лежит снег, люди в шапках-ушанках, а по улицам чуть ли не медведи ходят. Какой хотели ее показать вы?

— Знаете, когда-то у меня была возможность, и я преподавал. И вот в классах я всегда говорил студентам: вы будете путешествовать, поедете в новое место, но не нужно очень к поездке готовиться. Потому что если заранее будете знать, с кем будете делать интервью, и о чем собираетесь написать, то в таком случае вообще не нужно ехать… Нужно немного — слушать.

Поэтому я очень часто ездил по стране абсолютно без планов. Я думал: «Приеду и узнаю, что происходит». И сейчас, в Киеве, стараюсь понять, что происходит и что будет интересно американскому читателю. Но пока что программа очень насыщенная и «постоять в очереди» не было возможности.

— Вы проработали корреспондентом в России 10 лет. Что вам больше всего запомнилось?

— Знаете, тогда, в 1990-х, все только начиналось. Церковь освобождалась, все казалось новым. Мы тогда были в Москве, принимали участие в основании миссионерского прихода (храм святой Екатерины). И нашего настоятеля Патриарх очень часто вызывал для совета: что делать с деньгами, что делать с издательством, как переходить на новый порядок… Мы старались помогать, обсуждали эти вопросы. Как оказалось, наши общие дела были очень близки к Его Святейшеству, к владыке Владимиру (Блаженнейший Митрополит Владимир — ред. ), который тогда тоже был в Москве. Это были те волнительные и интересные времена, когда все для всех было новым и неизвестным: как служить, как организовать, как и что делать?

«Если писать о православии, то так, чтобы материалы вызывали у аудитории живой отклик»

— Как журналист, много путешествующий и много пишущий, каким вы видите Православие в России и Украине теперь, после стольких лет возрождения?

— К сожалению, об украинских реалиях пока сказать ничего не могу. Мы здесь всего час, и говорю в основном я, а мне надо и вас о многом расспросить)).

Наверное, здесь тоже проходят похожие этапы, которые мы знаем по России. Мне кажется, Церковь вошла в новый этап своего развития. Момент, когда восстанавливались храмы, люди массово крестились, когда всем всё казалось новым, прошел. Сейчас начался новый период, в котором нужно понять: в чем здесь суть, чем привлекать людей. Несмотря на то, что все крестились, многие на третий день уже в Церковь не вернулись.

— Чем православная журналистика может помочь вернуть в храмы людей после крещения?

— Я не знаю, чем именно. Но помню, на центральном российском телеканале была передача, когда нынешний Патриарх, а тогда митрополит Кирилл в студии перед камерой отвечал на вопросы зрителей. Ему звонили, писали письма, а он на них отвечал. У него это очень хорошо выходило, многие сидели и слушали. Мне кажется, вот такие программы помогают.

Еще пример — один молодой священник в Москве ведет передачи на радио. Говорит именно о Москве, ее истории, а затем переходит к церковной тематике. Интересно, что он говорит на такие темы, которые интересны всем, и при этом слышно, что это говорит именно священник.

Вот мне приходит журнал «Фома». Не знаю, читается ли он в России, но мы его с удовольствием просматриваем. И скажу, что материалы довольно хорошо подготовлены.

Поэтому, думаю, что одного подхода нет. Но вот такие программы, журналы очень хорошо помогают.

— Это удачный пример проповеди о Церкви в СМИ тех, кто уже в сане. А как могут помочь со своей стороны журналисты?

— Трудно сказать. Вот в моем опыте я стараюсь иногда писать именно на церковные темы, но это, конечно, не может быть проповедью.

Помню, в Москве я как-то писал одну статью. Был такой священник отец Сергий Вишневский, рукоположился еще при советской власти. И когда пришла свобода, он решил вернуться в село, где родился и вырос, и восстановить там церковь. Села уже не осталось, но церковь еще стояла. И вот он начал там служить. Понемногу стали собираться люди, все больше и больше, и наконец, церковь была полна прихожан.

Однажды к нему приехала мафия, чтобы забрать иконы. Его держали под прицелом, он хотел дать отпор нападавшим и брызнул на них из газового баллончика, но нечаянно пустил на себя, упал в обморок и тем самым спасся. Когда он очнулся, то был связан. Ему было пригрозили, что если он не скажет, где старинные иконы, то его убьют. «Пожалуйста, убивайте, я готов», — ответил он. Тогда они взяли одну старушку — Марфу Филипповну, и сказали, что убьют ее, если он не скажет, где спрятаны иконы. На что он стал говорить: «Марфа Филипповна, я прощаю вам ваши грехи, готовьтесь». Тут эти бандиты растерялись совсем. Тогда они забрали все иконы, которые нашли, и уехали. Правда, их быстро догнали, потому что по неразумности они стали сбывать иконы в городке неподалеку от церкви.

Я написал об этом в «Нью Йорк Таймс». Реакция была удивительная: мы получали сотни долларов в конвертах. В 1990 году мы вернулись к нему и отдали эти средства — 1000 долларов, на то время это были деньги…

Думаю, что в журналистике можно находить такие вот примеры. Можно подавать историю, на которую будет живой отклик.

В прошлом году мы ездили с женой по всей России, я готовил статью для «National Geographic» о Русской Православной Церкви. Думал, как это лучше сделать, и решил написать очень лично. Святая Иулиания Лазаревская — наша семнадцатиюродная прабабушка. Мы поехали на празднование обретения ее мощей, и в этом контексте я подал, что происходило в Церкви в советское время, что происходит сейчас. Как личный рассказ.

И потом, нужно работать в этой среде, с другими журналистами и не скрывать, что вы ходите в Церковь, что для вас это нормально. Скажите, например, что в пятницу я не смогу быть на работе, это Великая Пятница. Не скрывать, а то иногда нам кажется, что о своей вере стыдно сказать…

Вот приблизительно так.

Над материалом работала Анна Власенко

Православие в Украине

No related posts.

Сергей Александрович Шмеман (Серж Шмеман , фр. Serge Schmemann; род. 12 апреля 1945, Кламар) - американский писатель и журналист, редактор International Herald Tribune. Ранее - корреспондент Associated Press, директор бюро и редактор New York Times. Лауреат Пулитцеровской премии (1991) и премии «Эмми» (2003). Сын Александра Шмемана и правнук Николая Шмемана.

Биография

Родился во Франции, в семье православного богослова Александра Шмемана (1921-1983) и Ульяны Осоргиной (род. 1923) - потомке православной святой Иулиании Лазаревской. В 1951 году вместе с семьёй переехал в Нью-Йорк. В 1967 году окончил Гарвардский университет со степенью бакалавра по английскому языку. В 1971 году получил магистерскую степень по славистике в Колумбийском университете.

Впервые посетил родину своих предков в 1980 году, в качестве корреспондента Associated Press. Только 10 лет спустя, в 1990 году, советские власти позволили ему посетить свою родовую деревню в Калужской области. Его размышления над судьбой этой деревни послужили основой для мемуаров, опубликованных в 1997 году. Основал церковную библиотеку храма св. Екатерины в Москве. В 2000-е годы был председателем Отдела коммуникаций Православной церкви в Америке.

Будучи корреспондентом и редактором The New York Times, в 1991 году получил Пулитцеровскую премию за освещение темы объединения Германии. Впоследствии также написал книгу на эту тему. 12 сентября 2001 года газета New York Times опубликовала на первой странице статью Сергея Шмемана о террористических актах 11 сентября. В 2003 году стал лауреатом Новостной и документальной премии «Эмми» за сценарий к документальному фильму Discovery Channel Mortal Enemies.

Личная жизнь

Отец троих детей. Живёт в Париже.

Книги

• Schmemann Serge. When the Wall Came Down: The Berlin Wall and the Fall of Soviet Communism. - Kingfisher, 2007. - ISBN 978-0-7534-6153-2.
• Schmemann Serge. Echoes of a Native Land: Two Centuries of a Russian Village. - Vintage, 1999. - ISBN 978-0-679-75707-8.

о. Александр и Сергей Шмеманы

У нас в гостях был сын протопресвитера Александра Шмемана, журналист Сергей Шмеман.

Наш гость поделился воспоминаниями о своем отце, и о жизни их семьи.

А. Пичугин

- «Светлый вечер» на светлом радио. Дорогие слушатели, здравствуйте! Меня зовут Алексей Пичугин, и я с большим удовольствием представляю нашего сегодняшнего гостя: ближайший час вместе с нами и с вами, здесь, в этой студии, проведёт Сергей Александрович Шмеман - американский и французский, ну и российский, наверное, тоже журналист и сын протопресвитера отца Александра Шмемана. Здравствуйте, добрый вечер!

С. Шмеман

Добрый вечер, очень приятно!

А. Пичугин

Мы бы хотели, наверное, начать программу сегодня с времён давних. Вы первые годы жизни провели во Франции, когда тогда ещё будущий отец Александр (насколько я понимаю, он стал священником через год после вашего рождения) жил во Франции. И вот мы всегда воспринимаем отца Александра, как… По крайней мере, не мы - нет, не мы, здесь, наверное, «мы» очень неправильно было бы употребить. Я, читая его произведения, как богословские, так и «Дневники», мне всегда казалось, что это самый американский, в лучше смысле этого слова, русский человек, для которого, безусловно, русская культура была основополагающей, и лекции о русской культуре мы все прекрасно знаем. Но при этом человек, который потрясающе в себя вобрал как европейскую, так и американскую культуры, что очень важно. Поэтому было бы очень интересно начать с того: а вот первые годы вашей жизни - как ощущалось влияние России и русской культуры на вашу семью?

С. Шмеман

Если начнём ещё с жизни во Франции - мне тогда, конечно, было очень мало лет. Мы уехали в Америку - мне было шесть. Но тем не менее, я кое-что помню, и помню, что мы жили вообще в огромной бедноте, но это я теперь понимаю, что это была беднота. Конечно, ребёнком я это не ощущал - мы жили в деревянном доме в пригороде, это был маленький такой домик, который стоял за большим домом, который нанимали мои родители. Там было две комнаты, пол был - просто грязь, просто земля, так что жили вот в таком духе. И отец уезжал почти каждый день или в Академию, или он работал - он тогда работал, зарабатывал деньги переводчиком или другими такими работами, и мама тоже. Так что жили очень скромно. И теперь, когда смотрим и туда ездим, мы сейчас с женой живём в Париже, так вышло, и были в этих местах. И просто удивительно: эта маленькая кабинка ещё стояла долго, и просто было удивительно посмотреть, что мы так жили. Но, конечно, тогда все русские после войны, все эмигранты жили очень бедно, ни у кого не было денег. У отца был такой лучший друг Константин Андроников, который стал старшим переводчиком. И вот он был единственный со средствами, так что, когда нужна была машина куда-то поехать, вызывали «Котика». Константин Андроников, но все его знали как «Котик», и он всем помогал, потому что в среде эмигрантской почти ни у кого не было денег. А по субботам и воскресеньям мы ездили в Париж и ночевали в квартире моего дедушки Шмемана, чтобы поехать в церковь - или в Клямаре или в Париже. Так что тогда ночевали тоже, или вот… в деревне. И вот с этого началось, потом, в 51-м году, переехали в Америку.

А. Пичугин

То есть, несмотря на то, что первая волна эмиграции, к которой принадлежали и ваши родители, прошло уже более 20 лет, как они перебрались из России или, по крайней мере, из тех мест, которые входили в орбиту бывшей Российской империи, были внутри Российской империи, всё равно быт в течение 20 лет так и не наладился у большинства русских эмигрантов?

С. Шмеман

У многих, может быть, даже и наладился, но потом наступила война, и тут всё опять развалилось. Уже к тому времени многие уехали в Америку, и многие потом переезжали, потому что там было легче жить, легче найти место, так что понемножку переезжали. Но в Европе, в Париже, во Франции ещё было в общем бедно. Но так как тогда ещё жили как такой эмиграцией, как нацией: почти все встречались вместе и все были знакомы, и все друг другу помогали, так что это не ощущалось - когда все бедные, тогда по-настоящему никто и не бедный, все одинаковые, и французам было нелегко. Но тогда мы ещё жили, в общем, такой русской средой. Тогда из-за войны просто Франция не особенно принимала иностранцев - у моих родителей, например, не было французского паспорта, французского гражданства.

А. Пичугин

Это же удивительная история как ваш дядя так и не получил никакого другого паспорта, кроме российского, который ему был выдан в последние годы жизни, буквально несколько лет назад.

С. Шмеман

Да, вот так. Но это тоже его особенность: он не хотел. Он так идеологически говорил: «Какой же я француз?» - и оставался русским. А мы родители приняли потом американское гражданство, но просто оно не выдавалось. Так что в их годы жили на Нансенском паспорте, и все как бы были ещё вне гражданства и жили русскими.

А. Пичугин

Все говорят «парижское богословие» - это уже устоявшийся термин. И одним из главных выразителей парижского богословия был ваш отец, хотя он уже был учеником первой волны этого парижского богословия. Соответственно, когда вы в начале 50-х годов переезжали в Соединённые Штаты, для вашего отца это был по сути переезд в никуда на новое место, или же всё-таки какая-то почва для его служения, священнического служения, там, в Америке, была подготовлена, и он ехал не в никуда?

С. Шмеман

Он ехал, конечно, по приглашению. И так, как я понимаю, когда поехали в 51-м году, это считалось временно - тогда ещё не было известно, будет ли это навсегда. До этого он побывал и в Лондоне, и во Франции, конечно, преподавал в институте, но он поехал по приглашению отца Георгия Фроловского, который тоже, в общем, из этой парижской школы, так что это, в этом смысле, было продолжение. Но в Америке у него никогда не было своего прихода, так что он с самого начала был профессором, что тоже удивительно, так как он, в общем, русский тогда и русский из Франции. Но его приглашали приходы вокруг Нью-Йорка служить «английские литургии» - тогда во многих церквах служили по-английски раннюю Литургию, может, в восемь или в девять часов утра.

А. Пичугин

А позднюю на церковно-славянском или на русском?

С. Шмеман

На английском именно?

А. Пичугин

Нет, позднюю.

С. Шмеман

Главный приход служил по-славянски, но устраивалась служба и по-английски. И мой отец, со своим тяжёлым тогда акцентом, служил в Америке по-английски в церквях, где тогда ещё большинство служили на славянском.

А. Пичугин

А какая атмосфера царила у вас дома? Я помню, в своё время мне была очень близка - вот то, что я прочитал в «Дневниках» когда-то, когда они только вышли, - вот эта идея отца Александра о том, что… у него такой тяжёлый довольно взгляд на состояние эмиграции, Церкви и эмиграции внутри Церкви, где он довольно горько описывает ситуацию, когда идёт богослужение, когда всё вокруг овеяно такими воспоминаниями, уже многодесятилетней давности (это внутри богослужения всё чувствуется), о жизни в России, которую мы потеряли (простите за этот штамп расхожий): как выходит старенький диакон, или дьячок, и говорит после прочтения Евангелия, что такого-то числа в доме Её светлости графини такой-то состоится дворянское собрание. И вот он об этом говорит как об очень горькой, очень нелицеприятной странице жизни русской эмиграции. И вот эти мысли его как-то мне всегда были очень близки, но и при этом мне всегда хотелось узнать: а что же царило в семье в те годы, как сохранялась память о России, которую отец Александр, в общем, и не знал лично? Всё-таки родившись в тогда уже независимой Эстонии, он в настоящей-то России и не был никогда, но лекции о русской культуре, но эти размышления… Вот что в семье было?

С. Шмеман

У меня нет ощущения, что эти воспоминания были особенно горькие. Когда он это описывал, и в лекциях, и в этом новом издании «Основы русской культуры» - там в начале его лекция именно о эмиграции, о переходе… Может быть, это не горькие воспоминания, а это воспоминания этапа его жизни, который он, может быть, описывает так, с лёгкой иронией, но он вспоминает, потому что он всегда прислуживал со своим братом в соборе Александра Невского. И всегда была торжественная служба: 2–3 епископа, 8 великих князей и вот те же графини, которых вы назвали - всё это там присутствовало и всё это было очень торжественно, и было в прошлом. Он это описывает как первый этап своей жизни, когда он ещё жил в этой полной эмиграции, которая всегда ожидала, что вернётся. В том же Кафедральном соборе была комната в подвале отдельная, где держались гробы людей, которые ждали, что вернутся в Россию, чтобы их похоронили там - их не хоронили во Франции; теперь, кажется, все похоронены.

А. Пичугин

На Сент-Женевьев, да.

С. Шмеман

Тогда было такое ожидание, что всё это вернётся в Россию и всё это опять начнёт жить полной русской жизнью. Из-за этого жизнь была подготовкой к этому, были: русский корпус, все эти школы, лагеря, всё это продолжалось. И, конечно, среда была огромная - там были тысячи и тысячи русских в Париже. Там до сих пор очень много приходов осталось, хотя многие уже капельные. Так что это была первая часть его жизни, которую он вот так описывает…

А. Пичугин

А когда возникло ощущение, что вернуться-то не получится так просто и всем?

С. Шмеман

Так у него это всё больше мы по дневникам узнаем, и сам он рассказывал. Пока он был в кадетском корпусе, там был начальник - генерал Римский-Корсаков, который его пихал к поэзии и говорил: «Сашенька, вот почитай вот это, почитай вот это». И он приближалась тогда всё ближе к культуре, и через это понял, что, в общем, жизнь - это не всё в прошлом, есть и настоящее, и будущее. И он сам, своими силами, перешёл во французский лицей. И с этого началась такая жизнь уже не в прошлом, а в настоящем. И когда он встретил мою мать - то, что она часто описывала: в Сергиевском подворье. Она была… может быть, также перешла уже в настоящее: её отец послал её во французскую школу, потому что считал, что нужно образование уже «сего мира». И она ходила во французскую школу, в Сорбоне училась, и вот они, значит, познакомились. Так что к тому времени, как уже началась наша семья, они уже как бы отошли от такой жизни, в которой всё только считалось, все измерения - в прошлом: какой там полк у тебя был… Но всё это была всё-таки большая часть его жизни, он всегда знал названия всех полков, он всё помнил, что вот какой-то Сергей Владимирович был в Гренадерском… Все как-то определялись - старшее поколение - ещё той жизнью: кто они были, чем они были. И, конечно, для многих мужчин это… Его отец был капитаном Семёновского полка, воевал до самого конца. Мать была из дворянства - Шишова. Так что всю эту жизнь он знал и понимал. И когда он её так описывает: немножко с такой лёгкой иронией - это не горько, потому что он её знал и вполне понимал. Но просто он продолжил, он взял шаг вперёд.

А. Пичугин

Мне-то почему-то казалось, что это описание не французского, а уже американского периода, что это как раз та эмиграция, которая переехала за океан из Франции, тоже жила, уже в 60-е годы, будучи совсем преклонного возраста, тоже жила вот такими воспоминаниями о России.

С. Шмеман

Были и такие, но всё меньше и меньше. Конечно, в Нью-Йорке… но это и было, может быть, трагическое, но не всегда трагическое разделение нашей Церкви на Зарубежную и Американскую; Зарубежная - это Церковь, которая в общем продолжала жить ещё больше в прошлом.

А. Пичугин

Но многие говорят, что и продолжает, потому что во многом сохраняется тот старый уклад до сих пор.

С. Шмеман

Да, во многом так оно и продолжается, но просто поколение уже не то. Тогда, это уже и я помню: там у нас были постоянно и свадьбы, и панихиды - всегда мы ходили. В общем, отношения для нас, не духовенства, были очень близкие: я там был шафером на многих свадьбах в Синодальном соборе. Так что, продолжали… Но там, в общем, жило всё побольше в прошлом, всё старалось такой девятнадцатый век держать.

А. Пичугин

Я напомню, дорогие слушатели, что в гостях у светлого радио сегодня Сергей Шмеман - журналист и сын протопресвитера Александра Шмемана. А всё же первые годы, которые вы уже отчётливо помните, в семье что преобладало? Преобладало какое-то наследие и влияние русской культуры или всё-таки это была уже такая вот европейская, французская, а позднее, наверное, первые годы, американская культура и какой-то американский или французский дух?

С. Шмеман

Да, несомненно, дома говорили по-русски всегда.

А. Пичугин

Ваш первый язык был русским.

С. Шмеман

Первый и до конца - с родителями. Моя мать скончалась вот в январе.

А. Пичугин

Да, да. В начале года…

С. Шмеман

Мы с ней говорили по-русски. И должен отметить такую странную вещь: когда она уже была совсем больна, всё плохо понимала и ничего не слышала, мы ей писали на доске. Когда я писал по-английски, она долго смотрела, думала, иногда с трудом понимала. В один день я написал по-русски, и тут она как будто бы тут же понимала. Так что я понял, что первоязык так и остаётся первым, до конца. Но дома всегда говорили только по-русски. И все эти культуры были почти смешаны. Мой отец и моя семья, и вообще вся наша среда русская следила очень за Россией всегда, за русской культурой. И вот я помню, это я уже хорошо помню - 50-е, 60-е годы после смерти Сталина, когда мы начали уже читать произведения русских, какая-то литература начала к нам доходить.

А. Пичугин

Литература Оттепели.

С. Шмеман

Да, Оттепели. И фильмы в основном, я помню, когда в Нью-Йорке был фильм «Андрей Рублёв» Тарковского, все пошли и все просто удивлялись: как там делают колокол, все эти удивительные сцены. И другие фильмы, которые тогда выходили: «Баллада о солдате» - все плакали. Так что это тоже для нас как бы была часть нашей культуры - это сближение с Россией, которое началось очень медленно. И также тогда, я помню, мой отец купил кучу пластинок послевоенных песен.

А. Пичугин

А где же он купил?

С. Шмеман

У нас была такая газетка в Нью-Йорке, называлась «Новое русское слово» - это четыре странички…

А. Пичугин

Это известная, вполне известная.

С. Шмеман

И там объявлялось кто скончался, кто женился - все объявления, так мы как-то следили за…

А. Пичугин

Общинная такая газета.

С. Шмеман

Да. И там вдруг реклама: купите пластинки - это 78 оборотов. Но все их покупали, все мы начали петь - там «Тёмная ночь», «Эх, дороги»… Всё это стало вдруг нам знакомо тоже. Так что такое началось ощущение, что мы немножко сближаемся, что мы немножко слышим друг друга. И мой отец, конечно, читал свои передачи, и вдруг начались какие-то отклики. Кое-кто начал говорить: «Ах, вот он получил… Я с кем-то говорил, они тебя там слушали».

А. Пичугин

Слушали там, за океаном, то бишь у нас здесь, в Советском Союзе.

С. Шмеман

Кто-то съездил в Россию наконец-то. И там ему кто-то сказал, что вот он слушал передачу отца Александра. И для него это было очень важно, потому что до этого, первые десять лет, он вообще не знал слушают ли или не слушают. У него такое было ощущение, что вот он говорит со своими, но ответа ещё нету. И начались ответы.

А. Пичугин

А потом выяснилось, что действительно слушают, причём слушают именно те люди, которым это было адресовано.

С. Шмеман

Слушают. И вот то, что сейчас вышла книжка «Основы русской культуры» - эти передачи, начиная с 70-го года, я думаю, эти уже начались, когда он уже понял, что его слушают и он может обсуждать то, что происходит сейчас - литературу, которая выходит сейчас. Потому что это уже была беседа со слушателями - там были настоящие свои люди, с которыми он уже мог беседовать на таком уровне. Вот почему я тоже с большим интересом сейчас читаю эти новые передачи, которые вышли о культуре, я с ними не был знаком. И это совсем другой как бы подход к беседам, это уже он беседует со своими, которые ему немножко знакомы. Так что, вот вы спросили о культуре - было это. Но также жили… Мой отец ездил в Нью-Йорк - раз в неделю записывать эти беседы на «Радио свобода». И это был его день в Нью-Йорке - мы жили в пригороде, семинария была в пригороде. А Нью-Йорк он просто обожал - он по его улицам мог ходить часами. Он, в общем, был человек города - любил улицы…

А. Пичугин

Но всегда ты углубляешься… Я единожды был в Нью-Йорке пока, но это уже ощущается.

С. Шмеман

Да, это великий город. И там он всегда заходил в лавочку французскую, это на Рокфеллер-центре, и там покупал кучу журналов, которые потом у нас накапливались: «Observateur», «Le Point», «L’Express» - все последние. И там он следил за французской культурой, и там же покупал последние французские книги: поэзию, романы. И оттуда он шёл на «Радио свобода», где ему всё передавали: вот что в России сейчас читается. Так что, да, все эти культуры существовали почти как одна культура для нас. И также скажу, что ходили на фильмы, на американские, конечно, это играло роль. Это не то что смесь, но всё присутствовало почти в одно и то же время. Но русское всегда было первое. У отца Александра была удивительная память - он мог читать бесконечно на память стихов и даже романов, он даже читал курс в Колумбийском университете, назывался «Религиозные темы в русской литературе». И там он просто наизусть целые… он мог первую страницу «Мёртвых душ», например, это он очень любил даже - всю её наизусть прочитать, для него это была такая очень яркая страница, он очень её любил. И этот курс тоже был очень любопытным, но, может быть, это уже другой вопрос. Но до него поступали много студентов… а он просто им говорил, что вот прочитайте «Мёртвые души», «Войну и мир», Пушкина и так далее, и о них читает лекции. Вот какая чудная литература. А они спрашивают: «Но где же религиозные темы?» А он им отвечал, вот как отвечает в этой книжке, в этих передачах, что творчество и есть религиозная тема. Творчество - это дар Бога. Когда человек, вот как Толстой, пишет - это через него… это, в общем, и есть религиозная тема. Для него самым ярким, конечно, был Пушкин, о котором он особенно всегда читал…

А. Пичугин

И Чехов, насколько я понимаю.

С. Шмеман

Чехов. Это «Архиерея» всегда читал в начале поста, это каждый год. Чехова он читал бесконечно, очень любил.

А. Пичугин

Это знаменитая глава из «Основ русской культуры», где ваш отец расставляет отметки русским писателям за их знания церковного уклада жизни. И единственную твёрдую пятёрку получает именно Чехов.

С. Шмеман

Это всегда его удивляло, он всегда это отмечал, потому что Чехов был абсолютно нецерковный человек, но понял, понял как-то всё вот именно служение.

А. Пичугин

Очень яркое воспоминание в одном из ваших интервью было как раз про этот день в Нью-Йорке, когда вы вместе с отцом ездили на «Радио свобода», на его передачи. Очень яркое описание, я не знаю, возможно ли это повторить или нет для наших слушателей. Яркое описание именно жизни великого города и вот этого юношеского ощущения путешествия через него на эту студию, совершенно другую, где всё меняется - из американской жизни в такой русский островок. Что-то похожее, наверное, можно прочитать у другого совершенно поколения, у совершенно других людей русской эмиграции, например, у Сергея Довлатова.

С. Шмеман

Да-да, Довлатов очень близок в этом, да. Это очень такие тёплые, яркие воспоминания, потому что его любовь к городу - это просто… он шёл по улице, он всегда был одет священником…

А. Пичугин

В колорадке.

С. Шмеман

В колорадке, да. Так что его очень там чествовали, но «Радио свобода» была на улице, где в основном были лавке хасидов, потому что там продавали алмазы. Но они тоже: «Hello, father!» - все эти бородачи, которые ему кланялись очень мило. И там на втором этаже была эта «Радио свобода». И мы туда входили, а там вообще ничего не было видно, потому что был этот дым от табака - все курили, и пепельницы там повсюду лежали и окурки. И там уже такая среда совсем другая - это уже были люди из поздней эмиграции, это не была первая эмиграция - там уже те, которые выехали после Второй мировой войны, так что это было немножко другое… Но они все его знали, и у них уже шёл разговор о России, о русской культуре по-русски - так что вдруг менялся мир. А на улице тоже он очень любил просто остановиться и съесть этот хот-дог, сосиску, на улице, с кем-то поболтать. И когда он ещё преподавал в Колумбийском университете, он шёл через Гарлем на вокзал - это где жили американские чёрные в основном. И там его тоже останавливали и приглашали - вот выпить пива. И он очень любил там беседовать. Он говорил, что там ставили прямые вопросы, там: «Father, что такое правда?» - они начинали вот с таких вопросов.

А. Пичугин

Это не потому, что надо спросить, а потому что людей это действительно интересовало.

С. Шмеман

Потому что это было для них очень важно. Вообще, это был очень религиозный народ у нас, и там священников уважали. Там такие трущобы в основном, и считалось они некоторыми даже опасными. Но когда шёл священник, в одежде священника, тогда для него это было безопасно. Но всё это такие внезапные разговоры и неожиданные встречи, и всё это было частью жизни. И он очень быстро и много ходил пешком, так что по городу он проходил мимо французской лавочки, мимо другой лавочки - он любил тоже иногда посмотреть… Тоже удивляет в священнике, может быть, что он любил хорошо одеться - иногда покупал новый костюм. И нас спрашивал: «Но вот как вам нравится новый костюм?» Мы говорили: «Он абсолютно такой же, как твой последний и предпоследний - все они абсолютно чёрные». А он видел разницу.

А. Пичугин

Мы прервёмся ровно на минуту. Напомню, что в гостях у светлого радио сегодня Сергей Александрович Шмеман - сын протопресвитера Александра Шмемана, журналист. Я - Алексей Пичугин. Через минуту в эту студию вернёмся.

А. Пичугин

И мы возвращаемся в студию светлого радио. Напомню, что здесь сегодня Сергей Шмеман - журналист, сын протопресвитера Александра Шмемана. И мы вспоминаем и отца Александра, семью и жизнь в Америке. Вы знаете. Меня всегда интересовали два человека, которые так и не приехали: один не вернулся, а ваш отец так и не приехал, можно сказать, впервые на Родину. Это ваш отец - отец Александр Шмеман, и Иосиф Александрович Бродский. И меня всегда безумно интересовало: почему? И вот я сейчас могу задать этот вопрос вам: почему всё-таки отец Александр так и не побывал в Советском Союзе? Хотя вы приезжали, ваши родственники приезжали, друзьям семьи уже бывали в Советском Союзе, туристические визы - всё же американцам было гораздо проще приехать в СССР, нежели отсюда выехать туда.

С. Шмеман

Он, конечно, мог бы приехать. Уже, наверное, в 70-е годы это стало возможно, во всяком случае, с точки зрения визы - как туристам. Но, я думаю, что здесь была одна проблема - эти передачи. Он через передачи свои по «Радио свобода»… в общем, у него был как бы контакт с такой, может быть, более диссидентской средой. И я думаю, он всегда немножко опасался, что если приедет, тогда его обвинят как бы официально, что отец Александр поощряет всё, что происходит здесь; и что, может быть, что-нибудь будет высказано, против чего он не сможет противостоять - я не знаю. Но во всяком случае, он всегда хотел и всегда надеялся приехать. И я наконец-то с семьёй переехали, когда я был корреспондентом, мы приехали в самом конце 80-го года, и моя мать нас навещала. И он готовился нас навестить.

А. Пичугин

А ваша мать Ольга Сергеевна приезжала, да?

С. Шмеман

Да, она к нам приехала и у нас жила - вот на Садово-Самотечной была тут квартира, так что нас навещали, и сёстры приезжали. И он решил приехать, но и тут заболел.

А. Пичугин

А, то есть это именно болезнь в последнее время помешала?

С. Шмеман

Именно болезнь, да. Год прошёл, после того, как мы сюда приехали, мы начали думать. Он меня расспрашивал беспощадно о всём, когда мы приезжали домой, вообще всё хотел знать о России: как мы живём, что тут… с кем встречаемся, на что это похоже, на что то похоже - его это ТАК всё интересовало. Так что он, конечно, очень хотел приехать, и уже готовился, но начался рак, облучение, и не вышло. Так что, по-настоящему ответ это - болезнь. Потому что когда уже стало не только возможно, но и готовилось… так вышло, что… Меня всегда удивляло, что он очень хорошо знал Россию: он мог описывать какие-то улицы в Питере…

А. Пичугин

Вот я где-то про это читал, что и в Москве он мог объяснить человеку, в который, как и он, в ней никогда не был и ехал при этом в Москву, как дойти из одного места в Москве.

С. Шмеман

Нет, если можно поправить вас, в Питере, не в Москве. У него семья из Питера, и он считал себя петербуржцем. Он менее знал московские улицы, но тоже вообще… Мы бы его, конечно, повезли туда. Мы туда с женой ездим два раза в год. И я там нашёл все места, где жили все наши предки, и мы как-то тоже там себя ощущаем очень у себя, очень любим. Но, конечно, и Москву - здесь мы жили 10 лет, я здесь был 10 лет корреспондентом, так что этот город тоже уже стал очень дорогой и свой.

А. Пичугин

А впервые вы приехали в 80-м? Нет, раньше 80-го…

С. Шмеман

Я приехал раз туристом в 68-м.

А. Пичугин

А, то есть это ещё конец 60-х.

С. Шмеман

Да, приехал просто туристом.

А. Пичугин

Но всё равно вы же могли… Всегда очень интересно, когда после стольких лет в Америке, ну и там нескольких лет во Франции… И тем более всё равно вы, помимо этого, очень много ездили, я так понимаю, и по Европе, и по Соединённым Штатам. И тут вы приезжаете в Москву 68-го года, в Москву постоттепельную - закончился этот маленький промежуток хрущёвского времени, который до нас дошёл только в нескольких фильмах, книгах и в уже какой-то современной переосмысленной литературе, как в книге, например, «Небесный Стокгольм» Олега Нестерова, которая не так давно вышла, - про эту Москву оттепели. А что увидели вы, что для вас было новым и абсолютно неведомым?

С. Шмеман

Первая поездка в 68-м была очень краткая: я был на конференции студенческой в Финляндии. И группа студентов решила вместе со мной нанять автобус и гида - там продавали такие. И мы поехали на четыре дня в Петербург на автобусе из Финляндии. И, конечно, я был единственный из них русский, и меня с первого же момента удивило, это, может быть, банально, но это все говорят, что все говорят по-русски - это само собой, но просто удивляет. И потом, второе - до чего всё знакомо: вот как люди говорят, интонации, как мамаша ребёнку говорит: «Осторожно, когда переходишь через улицу!» И потом заходишь в книжную лавочку, а там всё то, что мы когда-то знали: «Доктор Айболит» - мы тоже…

А. Пичугин

Всё это было прочитано когда-то.

С. Шмеман

Всё это было прочитано, всё нам известно. Так что первое ощущение это - до чего всё это знакомо! Но потом, тогда, в 68-м, начинали заходить в церковь, и у меня тогда уже была маленькая борода, и какие-то там снаружи хулиганы начинали: «Ой, батюшка, помолись!» - за нами ходили там и насмехались, так что мы тоже немножко ощутили ту сторону, конечно. Но я помню, даже и спать не хотел - это было летом в Питере.

А. Пичугин

Белые ночи?

С. Шмеман

Белые ночи, открывались мосты, так что я всю ночь просто гулял. И именно такое ощущение, что это что-то своё, что это что-то, что я где-то помню и знаю, что это не чужая земля, не чужой город, а всюду тут я уже был. Это очень сильное ощущение, которое, мне кажется, у многих эмигрантов бывало, когда они в первый раз попадали в Россию: до чего это всё знакомо, это просто как будто бы своя память. А потом, в 80-м, когда мы уже переехали с детьми, это просто стало реальностью. Мы уже жили, у нас у детей была нянька русская…

А. Пичугин

Московская школа, я так понимаю. Дипломатическая?

С. Шмеман

Она была дипломатическая, но дети, особенно в первый год, играли с обычными детьми на улице. В один день родители одного такого Вовки пригласили нас на чай. И теперь всё можно рассказывать: мы входим, там сидит такой патриарх с длинной, белой бородой, и иконы повсюду. И я наконец его спрашиваю: «Вы случайно не священник?» А он с огромным страхом: «Да-да-да! А откуда вы угадали?» Я говорю: «Потому что мой отец священник». - «А кто ваш отец?» - «Отец Александр Шмеман». 80-й год. И он чуть в обморок не упал.

А. Пичугин

А он слушал передачи?

С. Шмеман

И он открывает в стене какой-то тайник, и вытаскивает какие-то книги отца Александра.

А. Пичугин

Самиздатовские.

С. Шмеман

Да, самиздата. И всё это было ему знакомо. Это был отец Сергий Вишневский, у которого здесь был приход на проспекте Мира.

А. Пичугин

Да, но он очень известный священник.

С. Шмеман

Вовка стал отцом Владимиром.

А. Пичугин

Да-да-да…

С. Шмеман

И вообще это была просто такая… сын с ними играл в футбол на улице. И вот через него мы познакомились с отцом Сергием. У нас потом было много с ним историй, и с его сыном, так что стали хорошо знакомыми. Но вот такие были в те годы встречи - совершенно удивительные.

А. Пичугин

Но уж отец Сергий дожил тоже до этого года - его не стало-то несколько месяцев буквально.

С. Шмеман

А. Пичугин

С. Шмеман

А, ну Царство Небесное!

А. Пичугин

Но он в последние годы жизни проживал в маленькой деревне в Ярославской области. Он как-то специально уехал из Москвы, чтобы жить подальше от людей, от суеты.

С. Шмеман

Мы его там навещали. Но я должен тогда рассказать об этом, если позволите.

А. Пичугин

Да, конечно!

С. Шмеман

Мы, значит, когда он туда переехал - в свою деревню восстанавливать церковь, в которой он вырос… Он туда уехал, и мы поехали его навестить. И там почти никого не было, но люди начали собираться, все знали, что вот тут такой батюшка служит, который вернулся, и церковь заполнялась. И у него украли все иконы - там хулиганы пришли… Иконостас там был нарисован на полотне, просто висел такой иконостас… У него не было хора, так что он пускал пластинку: он выбегал из алтаря и ставил там «Херувимскую» на пластинке.

А. Пичугин

Ничего себе!

С. Шмеман

Но понемножку его известность распространялась…

А. Пичугин

Простите,что перебиваю, просто вспомнилось сразу, что у Леонида Андреева был рассказ, ещё дореволюционный, понятно, что он после революции долго-то не прожил, где священник рассуждал (тогда только как раз входили в моду граммофоны): сможет ли когда-нибудь попа в храме заменить граммофон. Вот, да, оказывается, бывали такие случаи.

С. Шмеман

Да, но тут вышло так. Во всяком случае, я написал об этом статью в «Нью-Йорк Таймс» - вот как священник восстанавливает свою деревенскую церковь. И вдруг пошли деньги - мне посылают: вот передайте отцу Сергию. И всё больше и больше, и вы помните, в те времена, конечно, доллары - это были огромные деньги. И накопилось… никто не спрашивал, я не просил деньги в статье, но все хотели пожертвовать и как-то тронуты были этой историей. И вдруг я поехал, ему передал маленькую кучу долларов. Он совсем не удивился, он был такой святой человек, считал, что Господь Бог послал ему их, и всё это продолжалось всю его жизнь. Это было очень интересно - как американцы, вот когда это началось… Это именно, мне кажется, типично для американцев, в политике, может быть, будут какие-то расхождения, но когда что-то такое очень личное и что-то для них очень понятное происходит, тогда все хотят помочь. И в то время именно так и вышел такой момент, который я навсегда запомнил.

А. Пичугин

Вы говорили, что когда в первый раз побывали в Ленинграде, в Петербурге, вас даже не удивило - а вот все говорят вокруг по-русски. Но ведь в Нью-Йорке, даже не на Брайтоне, а вот Куинс, 108-я улица - там же тоже все говорят по-русски, там другой речи-то не услышишь.

С. Шмеман

Да, но в 60-х годах не так уж много говорили. Ну да, теперь - да. Но в Париже также говорят по-русски, и где угодно. Иногда даже к нам подходят, абсолютно не зная, кто мы, и говорят свободно по-русски: «А вы не подскажете, где здесь Нотр-Дам?» Они так считают, что уже все должны им отвечать по-русски. Мы отвечаем по-русски - они не удивляются. Так что это нас радует.

А. Пичугин

Как-то это, видимо, на невербальном уровне всё отражается.

С. Шмеман

А. Пичугин

Когда вы жили здесь первые годы, я так понимаю, что круг вашего общения во многом состоял из людей, которые находились в каком-то ещё общении с отцом Александром. То есть это и через книги, через самиздат, и через переписку. Это вот такая вторая, довольно потаённая жизнь нашей страны, о которой 20 лет назад говорить было очень даже принято, очень даже много всего публиковалось и выходило. И сейчас, к сожалению, об этом начинают забывать, хотя это очень важное время, очень важная составляющая нашей, в том числе, кстати, и общей истории, наверное. Как это происходило? У вас дома собирались, как-то вы куда-то ездили?

С. Шмеман

У нас было два этапа в России. Скажем так, мы здесь были пять лет до Горбачёва и пять лет после Горбачёва. А между я был в Германии - вот когда там Стену свалили и так далее. Я работал в Берлине в Германии.

А. Пичугин

Пять лет до Горбачёва - это как раз андроповщина, это сложное, тяжёлое время.

С. Шмеман

Нет, но это когда он был уже у власти, и когда всё менялось. Для меня это была большая трагедия, что… Но, конечно, в Германии были тоже свои огромные события, так что всё это вышло в конце концов хорошо. Но мы отсюда уехали в 85-м и вернулись в 91-м - ещё пять лет прожили. Так что это была совсем другая жизнь. Первый раз, ещё при Брежневе, встречаться американскому корреспонденту было очень сложно. Так что наша среда была в основном именно диссиденты, которые готовы уже были встретиться - это было непросто.

А. Пичугин

Вот я как раз про них и спрашиваю.

С. Шмеман

Да, это было просто опасно другим. И это была среда, которая… Но они, конечно, не все были церковные, многие, как Елена Боннэр, которую я хорошо знал, и другие, они, может быть, не были церковными, но знали и слушали отца Александра. И это мне давало такую как бы доверенность. Я - сын отца Александра, значит, можно было мне доверять. И можно было считать, что я, скажем, не пропагандист, не агент, а буду слушать и стараться их понимать. Так что это мне в одном смысле очень помогло. Но с другой стороны, вот советская пропаганда всегда старалась доказать, что я не тот. Такой Иона Андронов, который потом ещё сидел в Думе, он писал статьи в «Литературной газете»: «Вот если к вам придёт Шмеман и скажет, что он - сын отца Александра, нет, у отца Александра только дочери. Пожалуйста, ему не верьте, у него родители в Израиле, он совсем ничего общего не имеет с отцом Александром».

А. Пичугин

Это действовало?

С. Шмеман

Нет, ни на кого. Все, которые знали, знали…

А. Пичугин

Да ещё фотографии же были.

С. Шмеман

Да, всем было ясно. Но такие были попытки - немножко тупые. Но когда на меня нападали в советской прессе, что бывало часто, никогда не трогали отца. Я никогда не понимал, почему. Но думаю, с одной стороны, может быть, его слушали и там кое-кто - может быть. А может быть, просто не хотели меня с ним соединить, что мне давало бы ещё более доверия и больше солидности. Так что нас немножко официально разделили, но факт, что я сын отца Александра, был известен. И конечно, в той среде диссидентской, которая включала в себя и церковную среду, да, это играло большую роль - его слушали, да.

А. Пичугин

Сергей Александрович Шмеман - гость программы «Светлый вечер». Сергей Александрович - сын протопресвитера Александра Шмемана, журналист. Вы в какой-то момент посетили свою родовую усадьбу, деревню в Калужской области. Это произошло ещё до Перестройки?

С. Шмеман

В первый раз это вышло уже когда началась Перестройка - в 86-м году. Сначала меня не пускали - я старался ездить, это под Калугой, это было имение семьи моей матери Осоргиной - у них там было такое Сергиевское. Мне было очень любопытно, потому что и дед и прадед писали много о нём, разговаривали, описывали - это было очень любимое место. Семья была глубоко духовная, и они это всю жизнь вспоминали. Вот мой дедушка особенно писал очень такие тёплые воспоминания. Я хотел съездить посмотреть, но запретили. Запрещали, запрещали и наконец-то… Сначала я попросил - вот ваш писатель, мой хороший друг Женя Попов - я ему всё это рассказал, он сказал: «Я съезжу». И он поехал, и потом мне всё это описал.

А. Пичугин

А если бы вы в нарушение всех правил просто взяли и поехали - это грозило бы вам высылкой отсюда, да?

С. Шмеман

Знаете, я бы не доехал - тогда следили, особенно по дорогам: у нас были номера такие корреспондентские - всё было ясно, они бы тут же остановили и не допустили бы. Мы наконец-то доехали в 86-м году, мне стало это очень интересно и я решил тогда уже написать книгу - вот такая встреча с прошлым - и там проследить все годы. У меня были воспоминания девятнадцатого века, потом там я встретил людей, которые мне могут описать всё, что произошло после революции до настоящего дня, когда я возвращаюсь. И такую книгу я написал, когда уже вернулся в Россию в 90-х годах, когда туда ездил. И вот там один старик мне рассказывал, как вот в 82-м или в 83-м году к ним приехали из КГБ и всех расспрашивали, рассматривали - пустить ли сюда американского корреспондента или нет.

А. Пичугин

И все единогласно дружно ответили: «Нет!»

С. Шмеман

Они потом уверяли, что сказали, что, конечно, да. Но они решили - нет. Но я не знаю, что там… Они просто боялись, что слишком бедно, слишком разрушено. Но, наоборот, это была очень богатая и даже героическая история - и во время войны, потом там был детдом для беспризорных, из которых многие там же и остались. Мы с ними встречались и мы очень хорошо занимались. Для меня эта история, наоборот, она тёплая и позитивная - там нечего скрывать. Было бедно, но зато красота удивительная на Оке.

А. Пичугин

Как вам первые впечатления были, да и не только первые? - вы же потом писали и о Муроме, я помню, - это уже 90-е годы. Российская глубинка после одноэтажной Америки, например, если сравнивать - как вы это ощутили? Вы ощутили, что вы где-то всё равно в родных местах, или всё же это совсем что-то было чужое? Это не Петербург, не Москва.

С. Шмеман

Нет, это никогда не было чужим. Я не знаю, вот особенно, когда здесь были с детьми, даже в 80-х годах. У нас дети были маленькие. И там была такая полуофициальная дача на Волге для западных корреспондентов, дипломатов. И мы туда очень часто ездили, и там вокруг были такие деревни, и красота, так что мы уже туда в те времена часто ездили и разъезжали по тем местам. Так что, нет, там, наоборот, именно казалось, что тоже какая-то такая… Но по литературе мы же всё это читали - там Тургенева «Записки охотника». Всё это было где-то тоже очень и очень знакомо. И люди нас, вот особенно когда стало возможным, встречали, и мы могли часами сидеть, пить чай, обсуждать. Просто я расспрашивал их историю - военную, поствоенную. И все так охотно… но они тоже хотели рассказать, у них тоже накопилось. И у них были вопросы к нам, то есть это была не односторонняя такая встреча. Они хотели узнать: а вот кто здесь жил, а какие это были люди, и как было всё это… так что мы могли там часами сидеть. И я помню такие сцены: садилось солнце, мы сидим, красота такая деревенская, тишина. Так что, нет, это тоже была совсем своя Россия - мы там были абсолютно у себя.

С. Шмеман

А сейчас приходится бывать?

С. Шмеман

Ой, давно не были! Но бывали, бывали, да. А сейчас в Сергиевском - в этом имении, немножко даже, я думаю, с помощью моей книги - там перестраивают Церковь. Там они поставили такие плакаты, где написано, что вот здесь было это, вот здесь - то. Так что люди приезжают и могут видеть там, где была аллея любви, всё, что я когда-то там нашёл и прочитал, теперь это там официально показано. Туристов нету, но все наши родственники ездят… так, чтобы к ним послали людей, развивая немножко там туризм.

А. Пичугин

А какие у вашего отца в 70-е уже годы были отношения с Русской Церковью? Фактически он стоял у истоков Православной Церкви в Америке. И ту автономию, которую она получила в 70-е годы, - всё это произошло во многом благодаря отцу Александру. А какие у него сохранялись отношения непосредственно с Московской патриархией и с Церковью здесь, в Советском Союзе?

С. Шмеман

Первоначально вообще не было никаких отношений. Но понемножку вот… особенно здесь нужно отдать должное митрополиту Никодиму, который как бы открыл путь Русской Церкви на Запад, когда он поступил в Всемирный союз церквей, когда он начал выезжать, встречаться. В каком-то смысле это была взаимная инициатива: мы уже в Америке были готовы на свою, Американскую Церковь; а владыка Никодим был готов немножко открыть окно в Европу, на Запад, Русской Церкви. И вот начались встречи, и встречи за границей. Я был в армии - такая уж судьба, - я был во Вьетнаме и поехал, когда был отпуск, поехал встретить моего отца в Токио, в Японию, где у него как раз состоялась встреча с владыкой Никодимом, где и я с ним познакомился. Это был удивительный человек. А раньше, ещё в 68-м, в Упсале тоже был съезд и была с ним встреча. Так что начались такие встречи, в основном сначала с владыкой Никодимом, потом и с учёными, которые приезжали на конференции - их понемножку начали выпускать. Отец Иоанн Мейендорф от нас начал ездить на всякие конференции в Россию. Так что контакты, я думаю, что они и для той и для другой стороны были очень важны, чтобы как-то встретиться и начать какое-то сближение.

А. Пичугин

А когда вы уже жили здесь в начале 80-х, у вас были, помимо общения с отцом Сергием Вишневским, общения с другими священнослужителями, архиереями?

С. Шмеман

Официальных, в общем, сравнительно мало.

А. Пичугин

Даже не официальных, скорее, на бытовом уровне.

С. Шмеман

На бытовом были: мы встречались со священниками, говорили. Если ходили на службу, потом оставались немножко сказать вот кто я, что я, чтобы не было такого… Я думаю, хотя за мной следили, конечно, но они видели, что мы ходим в церковь каждое воскресенье, что это я не делаю как политический акт. Так что здесь могли быть такие полунормальные отношения…

А. Пичугин

Все знали отца Александра.

С. Шмеман

Да, обычно, да, обычно слышали.

А. Пичугин

То есть несмотря на то, что «Радио свобода» глушилось, самиздат далеко не до каждого священника в Москве доходил.

С. Шмеман

Не до каждого, конечно. Но когда мы ходили - это было к кому-то более знакомому. Так что были такие встречи полуофициальные. Но, конечно, это было сложно тогда. Сложно не мне, потому что выселили бы и всё, но им же опасно: я думаю, для русских тогда была опасна встреча с американским корреспондентом - потом были всякие вопросы, опросы и так далее. Так что мы немножко защищали людей. Если мне это нужно для журналистики - это одно дело, но просто так лично побеседовать - нужно было немножко думать, что с ними случится, что я им могу навязать. У нас здесь даже были тогда дальние родственники, которых мы немножко защищали тем, что не особенно к ним прибегали.

А. Пичугин

К ним приезжали, да. Спасибо большое! Я напомню, что мы сегодня в студии светлого радио беседовали с Сергеем Шмеманом - сыном протопресвитера Александра Шмемана, журналистом. Я благодарю вас за то, что вы к нам сегодня приехали! Прощаемся, до новых встреч, всего хорошего и будьте здоровы! Счастливо!

С. Шмеман