Алексис де Токвиль: понятие об идеальном государстве. Иная свобода: Пушкин и Токвиль. Глава III. Общественный строй англо-американцев

Книга выдающегося французского публициста Алексиса де Токвиля «Демократия в Америке» не утратила своего значения и в настоящее время, хотя современные американские порядки и нравы, конечно, сильно отличаются от тех, что существовали при Токвиле, в первой половине XIX века. Мы остановимся на общих политических взглядах, которые Токвиль высказывает в этом сочинении.

«Великий демократический переворот, – говорит Токвиль в самом начале «Демократии в Америке», – совершается между нами: все его видят, но не все одинаково судят о нем. Одни видят в нем новость и, считая его случайностью, надеются еще остановить его, между тем как другие признают его неотвратимым, потому что он кажется им фактом самым непрерывным и постоянным из известных истории». Сам Токвиль становится на вторую точку зрения, и затем он спрашивает, разумно ли предполагать, чтобы это общественное движение могло быть приостановлено усилиями одного поколения. «Можно ли думать, – продолжает он, – что, разрушив феодальный строй и победив королей, демократия отступит пред буржуазией и богатым классом? Остановится ли она теперь, когда она сделалась столь сильной, а её противники столь слабыми?» Токвиль признаётся, что «Демократия в Америке» «была написана под впечатлением некоторого рода религиозного ужаса, вызванного в душе автора видом этой неудержимой революции, которая совершается в течение стольких веков, несмотря на все препятствия, и которая и теперь видимо подвигается вперед среди производимого ею разрушения». Совершенно новому обществу, говорит Алексис де Токвиль далее, нужна и новая политическая наука, но «никогда главы государства не подумали о том, чтобы подготовить что-нибудь заранее к этой великой общественной революции: она делалась вопреки им или помимо них. Наиболее могущественные, интеллигентные и нравственные классы народа не старались овладеть движением, чтобы его направить. Демократия, следовательно, была предоставлена своим диким инстинктам; она выросла, как те дети, лишенные родительских забот, которые сами собой воспитываются на улицах наших городов и знают из общественной жизни только её пороки и слабости. Казалось, – прибавляет Токвиль, – еще никто не знал об её существовании, когда она неожиданно захватила в свои руки власть. Тогда все рабски подчинились её малейшим желаниям; перед ней преклонились, как перед образом силы, и когда, наконец, она была ослаблена собственными излишествами, то законодатели задались безрассудной целью уничтожить ее, вместо того, чтобы постараться научить ее и исправить, и, не желая обучить ее управлению, думали лишь о том, чтобы удалить ее от управления». Токвиль указывает и на результат, который отсюда должен был получиться: «демократическая революция произошла в составе общества, а между тем ни в законах, ни в понятиях, ни в нравах и обычаях не произошло перемены, необходимой для того, чтобы сделать эту революцию полезной. Таким образом, заключает он, у нас есть демократия, но без того, что могло бы ослабить её пороки и выдвинуть вперед её естественные преимущества; поэтому, уже видя причиняемое ею зло, мы незнакомы еще с тем добром, которое она нам может дать».

Портрет Алексиса де Токвиля. Художник Т. Шассерьо, 1850

Таков основной взгляд Алексиса де Токвиля на весь предмет, и вот почему он так заинтересовался Америкой , где указанная им великая общественная революция, «по-видимому, уже почти достигла своего естественного предела». Говорить так о демократии, как говорит Токвиль, конечно, не мог бы завзятый аристократ, но в то же время у него не было и того догматического отношения к демократии, которое характеризует многих его современников. Одно из основных качеств Токвиля – беспристрастие. «Может быть, – заявляет он сам в начале третьего тома «Демократии в Америке», – может быть, покажется странным, что, имея твердое убеждение в том, что демократическая революция, при которой мы присутствуем, есть факт неизбежный, бороться с коим было бы неблагоразумно и нежелательно, я в то же время часто обращаюсь в этой книге с очень строгими суждениями к демократическим обществам, созданным этою революциею. На это я отвечу просто, что именно потому, что я не противник демократии, я и желал быть искренним относительно неё. Люди не принимают истины от своих врагов, а друзья никогда её им не предлагают; вот почему я ее высказал. Я думал, что многие возьмутся говорить о новых благах, которые обещают людям равенство, но не многие осмелятся издали указать на опасности, коими оно им угрожаете. Поэтому я обратил преимущественное внимание на эти опасности и, видя их, как мне казалось, ясно, я не был настолько малодушен, чтобы умолчать о них». Несомненно, что эти слова были ответом на общественные толки, вызванные отношением Токвиля к демократии, и тут же он просит своих читателей обвинить его, если в книге они, как выражается он, «найдут хоть одну фразу, содержащую в себе лесть по отношению или к одной из больших партий, волновавших его страну, или к одной из мелких, тревожащих и обессиливающих ее в данную минуту».

Книга написана об Америке, но мысль автора постоянно возвращается к Европе. «Я считаю, – говорит Алексис де Токвиль в одном месте, – совершенно слепыми тех людей, которые думают о возобновлении монархии Генриха IV или Людовика XIV . Что касается до меня, то, глядя на состояние, до которого дошли уже многие европейские нации, я склонен думать, что скоро между ними окажется возможной только или демократическая свобода, или тирания цезарей». Но раз перед людьми, правящими обществом, стоит альтернатива «или постепенно поднять толпу до себя, или предоставить всем гражданам упасть ниже общечеловеческого уровня», – одного этого достаточно, чтобы преодолеть в себе недоверие к демократии. «Не следовало ли бы, спрашивает он, признать постепенное развитие демократических учреждений и нравов не лучшим, а единственным средством, остающимся у нас для того, чтобы мы могли быть свободными, и не имея любви к демократическому правлению, не были ли бы мы склонны принять его в качестве лекарства, наиболее применимого и наиболее безупречного, которое может быть противопоставлено наличным бедствиям общества?.. Воля демократии изменчива; её исполнители грубы; её законы несовершенны; я соглашаюсь со всем этим, но если бы оказалось верным, что скоро не будет ничего среднего между господством демократии и владычеством одного, то не следовало ли бы нам скорее склониться к первому, чем добровольно подчиниться второму? И если бы, Наконец, мы должны были прийти к полному равенству, то не лучше ли предоставить себя уравнивать свободе, чем деспоту?.. Я предвижу, – прибавляет Токвиль несколько далее, – что если нам не удастся со временем основать у себя мирное господство большинства, то мы рано или поздно придем к неограниченному господству одного». В одной из глав четвертого тома «Демократии в Америке» Токвиль проводит ту мысль, что в европейских государствах нашего времени верховная власть усиливается, хотя правительства становятся менее прочными. «Пока демократическая революция, говорит он здесь, была еще в разгаре, люди, занятые уничтожением боровшихся против нее старинных аристократических властей, были одушевлены сильным духом независимости, но по мере того, как победа равенства делалась более полною, они мало-помалу предавались естественным инстинктам, порождаемым этим самым равенством, и потому усиливали и централизовали общественную власть. Они хотели быть свободными для того, чтобы сделаться равными, и по мере того, как равенство все более утверждалось посредством свободы, оно же затрудняло для них пользование свободой». Ссылаясь на французскую революцию , за которою последовала империя , Токвиль говорит, что французы, одновременно показали миру пример «и того, каким способом приобретается независимость, и того, как она теряется». Он откровенно заявляет, что не доверяет свободолюбию своих современников. «Я вижу, – говорит он, – что в наше время народы склонны к беспорядку, но я не вижу ясно того, чтобы они были склонны к свободе, и боюсь, что, когда кончатся эти волнения, колеблющие троны, то верховные правители окажутся еще сильнее, чем они были до сих пор». В старые времена свобода имела аристократические формы, но Алексис де Токвиль высказывает убеждение, что «все те, которые в наступающие века будут пытаться основать свободу на привилегии и аристократии, не достигнут своей цели: кто захочет привлечь и удержать власть в среде одного класса, заранее обречен на неудачу». Но демократические учреждения сами по себе еще вовсе не являются гарантией политической свободы, если с ними не соединены весьма важные условия, которые одни создают и поддерживают свободу при каком бы то ни было общественном строе. Наличность этих условий Токвиль нашел в Америке, но не нашел у себя на родине. С другой стороны, и чисто теоретически он понимал взаимные отношения равенства и свободы совсем не так, как это делали многие его соотечественники, полагавшие, что демократическое равенство во власти есть истинная основа свободы. Они стояли на точке зрения Руссо , а Токвиль шел по стопам Монтескье , советовавшего не смешивать свободу народа с властью народа.

Книга Алексиса де Токвиля «Демократия в Америке». Нью-йоркское издание 1838 г.

Токвиль находил, что вообще в демократических нациях любовь к равенству обнаруживает больше пылкости и постоянства, чем любви к свободе. Конечно, он представлял себе такое состояние, при котором свобода и равенство соприкасаются и сливаются. Он даже прямо называл идеалом демократических наций общество, в коем люди будут совершенно свободны, потому что они будут вполне равны, и совершенно равны, потому что будут вполне свободны. Это, замечает Токвиль, есть самая совершенная форма, какую только может принять равенство на земле, но есть тысяча других, которые, хотя и не столь совершенны, тем не менее, дороги народам». Например, равенство может касаться гражданских отношений и без господства в политической области, или даже в этой последней области может существовать некоторого рода равенство без какой бы то ни было политической свободы, когда все равны за исключением одного, безраздельно господствующего надо всеми и выбирающего исполнителей своей воли изо всех без различия. Во всяком случае, понятия свободы и равенства не совпадают.

«Действительно, – говорит Алексис де Токвиль, – стремление людей к свободе и любовь их к равенству – две вещи различный, и я осмелюсь прибавить, что у демократических народов эти две вещи не равны». Он даже думает, что существуют некоторые общие причины, которые во все времена побуждают людей ставить равенство выше свободы. Но в особенности ему казалось, что этим отличается переживавшаяся ими эпоха. По словам Токвиля, бывают времена, когда любовь к равенству «доходит до безумия», а такие времена наступают, «когда старая общественная иерархия, давно уже расшатанная, с последней внутренней борьбой окончательно рушится, и преграды, разделявшие граждан, наконец, падают: тогда люди бросаются на равенство, как на добычу, и привязываются к нему, как к драгоценности, которую хотят у них отнять». Обращаясь к истории европейских народов, Алексис де Токвиль указывал на то, что стремление к свободе и демократии стало у них развиваться со времени уничтожения резких граней между сословиями, а над этим последним делом особенно потрудилась абсолютная монархия. У европейских народов равенство, таким образом, шло впереди свободы: «равенство имело уже за собою прошлое, когда свобода была еще новинкой; первое успело уже создать соответствующие мнения, обычаи, законы, когда вторая сама только что появлялась на свет в первый раз». Вот почему он и не удивляется, находя, что его современники предпочитают равенство, вошедшее в привычки и нравы, свободе, существующей только в идеях и стремлениях. «Они хотят равенства вместе со свободой; но если это им не доступно, то хотят его даже в рабстве». С другой стороны, Токвиль находил, что «во Франции многие смотрят на равенство, как на главное зло, а на политическую свободу, как на второе. Когда приходится примириться с одним, стараются избавиться, по крайней мере, от другого. Я, напротив, утверждаю, прибавляет она, что для борьбы с бедствиями, порождаемыми равенством, есть только одно действительное средство: это – политическая свобода». Через всю книгу Токвиля проходит та мысль, что демократия может легко сделаться основой для самого крайнего деспотизма. «Во время моего пребывания в Соединенных Штатах, – говорит он в одном месте четвертого тома «Демократии в Америке», – я заметил, что демократический общественный строй, подобный тому, который существует у американцев, мог бы представить чрезвычайные удобства для установления деспотизма, а по возвращении моем в Европу я увидел, как большинство наших правителей уже воспользовалось идеями, чувствами и потребностями, порождаемыми этим самым общественным строем, для того, чтобы распространить пределы своей власти». К этим словам Токвиль еще прибавляет, что «более обстоятельное исследование этого предмета и пять лет новых размышлений не уменьшили его опасений». Особенно его пугало то, что разрушение старого строя сопровождалось разобщением людей друг от друга и вытекающими отсюда, с одной стороны, эгоизмом, с другой – бессилием отдельных личностей. Это – самая удобная почва для установления абсолютизма.

Понятно, какой интерес для Токвиля должна была представлять великая заатлантическая республика, которая сочетала в своих учреждениях равенство и свободу. Большим счастьем для американцев, по его словам, было то, что «они пришли к демократии без демократических революций и не сделались, а родились равными». Целью своей книги Токвиль именно и поставил «показать на примере Америки, что законы и в особенности нравы способны дать возможность народу остаться свободным». Токвиль – враг централизации и в этом отношении коренным образом расходился с современными ему французскими либералами, которые были сторонниками централизации. Само недоверие Токвиля к демократии вытекало из его взгляда, по которому концентрация власти у демократических народов естественно происходит из их понятий относительно формы правления, а также из их чувств. Вот почему, говоря об условиях, поддерживающих в Америке демократическую республику, он главным образом останавливается на её федеративной форме и на «общинных учреждениях, которые, умеряя деспотизм большинства, в то же время дают народу склонность к свободе и умение быть свободным» (к этим двум условиям он прибавляет третье – своеобразное устройство судебной власти). Свое изображение американского устройства он начинает с общинного быта, исходя из той идеи, что «между всеми видами свободы свобода общины, так трудно устанавливаемая, есть в то же время и наиболее подверженная вмешательству власти. Предоставленные самим себе, говорит Токвиль, общинные учреждения совершенно не могли бы бороться с сильным и предприимчивым правительством. Чтобы успешно защищаться, им необходимо достичь полного развития и войти в народные понятия и привычки. Значит, пока общинная свобода не вошла в нравы, ее легко уничтожить, а войти в нравы она может лишь тогда, когда она давно уже существовала в законах». Между тем, по его мнению, именно в общине заключается сила народных преданий. «Без общинных учреждений нация может дать себе свободное правительство, но в ней не будет духа свободы. Временные стремления, интересы минуты, случайные обстоятельства могут дать ей внешний вид независимости, но деспотизм, вогнанный внутрь общественного организма, рано или поздно проявится наружу». Все различие между Францией и Америкой в этом отношении Токвиль усматривал в том, что во Франции правительство дает своих агентов общине, а в Америке, наоборот, община дает своих чиновников правительству. Откуда же происходит эта общинная свобода? Токвиль прямо заявляет, что в Соединенных Штатах она вытекает из догмата народовластия. Этот последний догмат он понимает, однако, несколько иначе, чем Руссо. Гражданин только в том, что касается взаимных отношений граждан, становится в положение подданного, но во всем, что касается лишь его самого, он остается господином. «Из этого, – говорит Токвиль, – вытекает то правило, что каждый отдельный человек есть лучший и единственный судья своих частных интересов, и что общество лишь тогда имеет право направлять его действия, когда от этих действий оно чувствует для себя ущерб или когда оно имеет нужду в его помощи». Община, взятая в целом по отношению к центральному правительству, представлялась Токвилю такой же единицей, как и отдельное лицо, и к ней он применял то же самое рассуждение, как и по отношению к отдельному гражданину. Общинная жизнь рассматривалась им, как настоящая школа политической свободы. По его представлению, общинные учреждения относятся к последней, как начальные школы относятся к науке. Это уже совершенно особый взгляд на народовластие – не тот, который мы находим у Руссо, и во имя которого якобинцы утверждали во Франции «единую и нераздельную республику» с концентрацией всей власти в комитете общественного спасения .

Интересны главы «Демократии в Америке», в которых Алексис де Токвиль высказывает свой взгляд на значение большинства в демократических государствах. «По самому существу всякого демократического правления, – говорит он, – господство большинства в нем должно быть абсолютно, потому что помимо большинства в демократиях нет ничего устойчивого». Это происходит само собою, но американцы постарались еще искусственно увеличить эту естественную силу большинства. Если оно здесь «по какому-нибудь вопросу образовалось, то нет уже, так сказать, никаких препятствий, которые могли бы не то, что остановить, а хотя бы задержать его движение и дать ему время услышать жалобы тех, кого оно давит мимоходом». По мнению Токвиля, вообще недостатки, свойственные правлению демократии, только возрастают вместе с увеличением силы большинства. «Я, – замечает он, – считаю нечестивым и отвратительным то правило, что в деле управления большинство может делать все, что вздумается, и однако же в воле большинства вижу источник всякой власти... Что такое, в самом деле, большинство, взятое в его совокупности, как не индивидуум, который имеет мнения, а чаще всего и интересы, противоположные с мнениями и интересами другого индивидуума, называемого меньшинством. Но если вы допускаете, что один человек, облеченный безграничною властью, может злоупотребить ею против своих противников, то почему не допустите вы того же и для большинства? Разве люди, сходясь вместе, изменяют свой характер? Сделавшись сильнее, разве они становятся терпеливее перед препятствиями?» Не думая этого, Токвиль не соглашается дать многим той власти, которую он отказывается дать одному. Но он отнюдь не полагает, чтобы для сохранения свободы возможно было смешать несколько принципов в одной форме правления: он не верит в так называемое смешанное правление. Высшая власть должна же где-нибудь находиться, но для свободы опасно, когда эта власть не встречает пред собою никакого препятствия, которое могло бы задержать её ход и дать ей время умерить самое себя. «Всемогущество, говорит Токвиль, кажется мне по существу своему делом нехорошим и опасным... Нет на земле такой власти, как бы она ни была достойна уважения сама по себе и какими бы священными правами она ни была облечена, которой бы я пожелал предоставить возможность действовать бесконтрольно и господствовать беспрепятственно. И если я вижу, продолжает он, что какой-нибудь власти дается право и возможность делать, что вздумается, будь эта власть народ или король, демократия или аристократия, я говорю: здесь зародыш тирании, – и стараюсь уйти оттуда и жить под другими законами».

В «Демократии в Америке» Алексис де Токвиль преподал не мало полезных советов демократии в родной стране, вовсе не думая, однако, чтобы все дело заключалось в прямом заимствовании у американцев их учреждений. Все дело в нравах и привычках. Между прочим, он хорошо знал, что со времен великой революции французская демократия отличалась воинственным настроением, и в этом он видел одну из опасностей, грозящих его родине. Если демократические народы, по его мнению, естественно хотят мира, то, наоборот, демократические армии отличаются стремлением к войне. «Военные перевороты, – говорит он, – почти никогда не бывают страшны для аристократий, но демократическим народам всегда приходится опасаться их. Этого рода опасности следует считать самыми серьезными, какими только грозит им будущее, и государственные люди должны неустанно искать средства исцелить эту болезнь».

Токвиль сам заявляет, что когда он писал свою книгу, то «не имел в виду ни помогать, ни противодействовать какой-либо партии: я, поясняет он, хотел видеть не иначе, чем видят партии, но дальше их, и в то время, как они заботятся о завтрашнем дне, я желал подумать о будущности». Но Токвиль видел только одну политическую сторону совершавшейся в его время социальной эволюции. Сторона экономическая, та самая, которая стала с особенною настойчивостью привлекать к себе внимание современников, весьма мало занимала его вообще и в особенности в то время, когда он писал свою книгу об американской демократии. Только впоследствии Токвиль должен был признать, что, кроме политического вопроса, история поставила и вопрос социальный, и отметил распадение нации на буржуазию и народ. В своих «Воспоминаниях», написанных в начале 1850-х годов, он имел случай высказаться о современных социальных стремлениях и указать на их совершенно новый характер. Не соглашаясь с социалистическими теориями , он признавал, однако, что в них для разрешения поставлены были самые серьезные вопросы и, не будучи принципиальным противником современного общественного строя, он писал следующее в одном месте своих «Воспоминаний»: «по мере того, как я все более и более изучаю прежнее состояние света и более подробно вникаю в теперешний порядок вещей, рассматривая страшное разнообразие, какое встречаю не только между законами, но и между принципами законов, и разнообразные формы, какие принимало и даже в настоящее время имеет, – что бы там ни говорили, – право собственности на земле, мне все более хочется думать, что то, что называют необходимыми учреждениями, весьма часто суть только учреждения, к коим мы привыкли, и что в деле общественного устройства область возможного гораздо обширнее, нежели воображают люди, живущие в каждом обществе». В одном месте III тома «Демократии в Америке» Токвиль выражает недоверие к крупной промышленности. Она концентрирует рабочий класс, что влечет за собою правительственный надзор за ним, а это только содействует расширению сферы деятельности правительства. Кроме того, развитие промышленности требует улучшения дорог, каналов, портов – новый повод для государства расширять сферу своей деятельности.

По основному политическому принципу Алексиса де Токвиля, – а этим принципом была свобода, – мы должны причислить его к либералам. Один из друзей его, прочитав «Демократию в Америке», заметил ему, что его политическая теория есть что-то вроде адской машины. На это Токвиль отвечал, что, безгранично любя свободу, он вместе с тем питает глубочайшее уважение к справедливости, а потому представляем собою особенный вид либерализма, коего не следует смешивать с большинством современных демократов. И он объяснил своему другу, что сочинением своим он хотел доказать одним, каков должен быть идеал демократии, а другим – что они не должны противиться грядущему будущему. Он сознавал, однако, что его поняли лишь очень немногие. К числу лиц, особенно плохо его понимавших, принадлежал, например, тогдашний глава французского правительства Гизо – знаменитый историк. Только после своего падения он высказывал сожаление, что им приходилось только истощать энергию своего ума в бесполезных препирательствах, а не идти рука об руку в великой борьбе за разумную свободу против её врага – деспотизма. Любопытны письма Токвиля к Дж. Ст. Миллю , который прекрасно понял смысл его сочинения и являлся истолкователем его мыслей перед английской публикой.

Книга первая

Часть первая

О ПРИНЦИПЕ НАРОДОВЛАСТИЯ В АМЕРИКЕ

Всеобъемлющее господство принципа народовластия

в американском обществе. - Применение американцами данного

принципа до революции. - Влияние революции на развитие принципа народовластия. - Постепенное и неуклонное снижение ценза.

Говоря о политических законах Соединенных Штатов, следует непременно начать с концепции народовластия.

Принцип народовластия, который в той или иной степени всегда заложен в основу любых общественных институтов, обычно почти невидим. Ему подчиняются, хотя его и не признают, а если все же иногда случается извлечь его на свет божий, то тотчас же люди торопятся вновь скрыть его во мраке святилища.

Воля народа есть, пожалуй, один из тех лозунгов, которым интриганы и деспоты всех времен и народов наиболее злоупотребляли. Одни считали, что эта воля выражается одобрением, исходящим от отдельных продажных приспешников власти; другие видели ее в голосах заинтересованного или боязливого меньшинства; некоторые даже находили, что воля народа наиболее полно проявляется в его молчании и что из самого факта его повиновения рождается их право повелевать.

В Америке, в отличие от других стран, принцип народовластия претворяется в жизнь открыто и плодотворно. Он признается обычаями страны, провозглашается в ее законах, он свободно эволюционирует и беспрепятственно достигает своих конечных целей.

Если на свете существует такая страна, в которой можно по достоинству оценить принцип народовластия, где можно изучить его в применении к общественной деятельности и судить как о его преимуществах, так и о его недостатках, то этой страной, бесспорно, является Америка.

К тому времени, когда воздействие законов и результаты революции стали мало-помалу очевидными для всего общества, демократия уже одержала безоговорочную победу. Демократия восторжествовала на деле, захватив власть в свои руки. Против нее не дозволялось даже вести борьбу. Высшие сословия подчинились ей безропотно и без сопротивления, как злу, сделавшемуся отныне неизбежным. С ними произошло то, что случается обычно с теми, кто теряет свое могущество: на первый план выходят чисто эгоистические интересы каждого в отдельности, а поскольку власть уже невозможно вырвать из рук народа и поскольку массы не вызывают у них столь глубокой ненависти, чтобы не подчиняться им, постольку они решают добиваться во что бы то ни стало благосклонности народа. В результате самые демократические законы один за другим были поставлены на голосование и одобрены теми самыми людьми, чьи интересы страдали от этих законов в наибольшей степени. Действуя таким образом, высшие сословия не возбудили против себя народного гнева; напротив, они сами ускорили торжество нового строя. И - странное дело! - демократический порыв всего неудержимее проявлялся в тех штатах, где аристократия пустила наиболее глубокие корни.

Штат Мэриленд, основанный в свое время знатными дворянами, первый провозгласил всеобщее избирательное право и ввел в систему управления штатом демократические формы.

Когда какой-либо народ пытается изменить действующий в стране избирательный ценз, можно предположить, что рано или поздно он отменит его полностью. Таково одно из неизменных правил жизни любого общества. Чем больше расширяются избирательные права граждан, тем больше потребность в их дальнейшем расширении, поскольку после каждой новой уступки силы демократии нарастают и одновременно с упрочением новой власти возрастают и ее требования. Чем больше людей получает право избирать, тем сильнее становится желание тех, кто еще ограничен избирательным цензом, получить это право. Исключение становится, наконец, правилом, уступки следуют одна за другой, и процесс развивается до тех пор, пока не вводится всеобщее избирательное право.

В наши дни принцип народовластия настолько полно воплощается в жизнь в Соединенных Штатах, насколько это только можно себе представить. Он был очищен от всевозможных вымыслов, которые старались создать вокруг него в других странах; постепенно, в зависимости от обстоятельств, он начинает проявляться в самых разнообразных формах: то народ в полном составе, как это было в Афинах, сам устанавливает законы; то депутаты, избранные на основе всеобщего избирательного права, представляют этот народ и действуют от его имени и под его непосредственным контролем.

Существуют такие страны, в которых власть, находясь как бы вне общественного организма, воздействует на него и вынуждает его следовать по тому или иному пути развития.

Существуют также и другие страны, где власть поделена и находится частично в руках общества, а частично - вне его. Ничего похожего в Соединенных Штатах вы не увидите; общество здесь действует вполне самостоятельно, управляя собой само. Власть исходит исключительно от него; практически невозможно встретить человека, который осмелился бы вообразить и в особенности высказать соображение о том, чтобы искать ее в ином месте. Народ участвует в составлении законов, выбирая законодателей; участвует он и в претворении этих законов в жизнь - путем избрания представителей исполнительной власти. Можно сказать, что народ сам управляет страной, ибо права, предоставленные правительству, весьма незначительны и ограниченны; правительство постоянно чувствует свою изначальную связь с народом и повинуется той силе, которая создала его. Народ властвует в мире американской политики словно Господь Бог во Вселенной. Он - начало и конец всему сущему; все исходит от него и все возвращается к нему.

Часть вторая

НА ЧЕМ ОСНОВЫВАЕТСЯ УТВЕРЖДЕНИЕ,

ЧТО В СОЕДИНЕННЫХ ШТАТАХ СТРАНОЙ УПРАВЛЯЕТ НАРОД

В Америке народ сам выбирает тех, кто создает законы, и тех, кто их исполняет; он же избирает суд присяжных, который наказывает нарушителей закона. Все государственные институты не только формируются, но и функционируют на демократических принципах. Так, народ прямым голосованием избирает своих представителей в органы власти и делает это, как правило, ежегодно, чтобы его избранники находились в более полной зависимости от народа. Все это подтверждает, что именно народ управляет страной. И хотя государственное правление имеет представительную форму, нет сомнения, что в повседневном управлении обществом беспрепятственно проявляются мнения, предрассудки, интересы и даже страсти народа.

В Соединенных Штатах, как во всякой стране, где существует народовластие, страной от имени народа управляет большинство.

Это большинство состоит главным образом из добропорядочных граждан, которые либо по природе своей, либо в силу своих интересов искренне желают блага стране. Именно они постоянно привлекают к себе внимание существующих в стране партий, которые стремятся или вовлечь их в свои ряды, или же опереться на них.

О ВЛИЯНИИ АМЕРИКАНСКОЙ ДЕМОКРАТИИ НА ИЗБИРАТЕЛЬНЫЕ ЗАКОНЫ

Если выборы в стране бывают редко, государство может подвергаться серьезным кризисам. - Если же они часты, оно находится все время в состоянии лихорадочного возбуждения. - Из этих двух зол американцы выбрали второе. - Непостоянство закона. - Мнение Гамильтона, Мэдисона и Джефферсона по данному вопросу.

Если избирательная кампания в стране назначается редко, государство всякий раз подвергается риску больших потрясений.

Все партии делают мощные усилия, чтобы завладеть фортуной, которая так редко дается им в руки. Боль, которую испытывают провалившиеся кандидаты, нечем излечить, и следует опасаться с их стороны действий, вызванных амбициями, перешедшими в отчаяние. Если, напротив, известно, что скоро можно будет снова вступить в равноправную борьбу, побежденные ведут себя терпеливо.

Когда выборы назначаются часто, это сохраняет в обществе лихорадочное возбуждение и неустойчивость в общественных делах.

Итак, с одной стороны, государство может испытывать трудности, с другой - ему может грозить революция. Первая система мешает государству проявить добрые начала, а вторая грозит самому существованию государства.

Американцы предпочли первое зло второму. И в этом случае они положились на природный инстинкт, а не на разум, вкус к переменам демократия довела до страсти. Результатом этого явилась та особая неустойчивость, которую мы встречаем в законодательстве.

Многие американцы смотрят на нестабильность государственных законов как на неизбежные издержки существующей системы, которая, в сущности, полезна для общества. И никто в Соединенных Штатах, я думаю, не станет отрицать существование этой нестабильности и считать ее большим злом.

Гамильтон, признав полезной ту власть, которая могла бы помешать принятию плохих законов или по крайней мере задержать их проведение в жизнь, добавляет: "Возможно, мне возразят, сказав, что та власть, которая сможет предупредить появление плохих законов, сможет помешать и появлению хороших законов. Это возражение не удовлетворило бы тех, кто способен изучить все наши бедствия, проистекающие от непостоянства и изменчивости закона. Нестабильность законов - это самый большой недостаток, в котором можно было бы упрекнуть наши органы власти".

"Легкость, с которой изменяются законы, - говорит Мэдисон, - и превышение законодательной власти мне представляются самыми опасными болезнями, которым может оказаться подвержено наше правительство".

Сам Джефферсон, самый демократичный из всех демократов, вышедших из лона американской демократии, обратил внимание на те же опасности. "Нестабильность наших законов - это действительно очень серьезное неудобство, - сказал он. - Я думаю, что мы должны были бы принять соответствующие меры и вынести решение, что между представлением закона и окончательным голосованием по этому закону должен пройти год. Затем его следует обсудить, а далее проголосовать его принятие, после чего в нем уже нельзя будет изменить ни одного слова, а если обстоятельства потребуют более быстрого решения, то внесенное предложение не сможет быть принято простым большинством, а только двумя третями голосов одной и другой палат".

ГОСУДАРСТВЕННЫЕ ЧИНОВНИКИ

ПРИ АМЕРИКАНСКОЙ ДЕМОКРАТИИ

Американские государственные чиновники ничем не отличаются от других граждан страны. - Они не носят особой одежды. -

Все государственные чиновники получают зарплату. - Вытекающие отсюда политические последствия. - В Америке не существует карьеры, связанной с государственной деятельностью как таковой. -

Что из этого следует.

В Соединенных Штатах государственные чиновники ничем не выделяются среди других граждан страны; у них нет ни дворцов, ни охраны, ни особой парадной одежды. Такую простоту тех, кто связан с управлением государством, нельзя объяснить только особым американским образом мышления, она находится в прямой зависимости от тех принципов, которые лежат в основе общественного устройства этой страны.

В глазах демократии правительство - это не благо, это - неизбежное зло. Государственным чиновникам надо предоставить некоторую власть, без этой власти какой в них прок? Однако нет ни малейшей нужды во внешних признаках власти, делу это не способствует. Напротив, знаки власти, бросающиеся в глаза, раздражают людей.

Сами должностные лица государственного управления отлично чувствуют, что права возвыситься над другими с помощью полученной власти они добились, лишь переняв манеры этих других и таким образом сравнявшись с ними.

Не могу себе представить никого, кто бы действовал так спокойно, был бы так для всех доступен, так внимателен к просьбам и так учтиво отвечал бы на ваши вопросы, как американские государственные чиновники.

Мне очень нравится такое естественное поведение демократического правительства. В его внутренней силе, источник которой не должность чиновника, а функция, которую он выполняет в государстве, не внешние признаки его принадлежности к власти, а сам человек, я вижу истинное мужество, зрелость, и это меня восхищает.

Что же касается воздействия, которое может оказывать одежда государственного служащего, его костюм, то я думаю, что значимость этих внешних атрибутов в такой век, как наш, сильно преувеличена. В Америке я не раз был свидетелем того, как по отношению к государственному служащему выражалось столько внимания и уважения, сколько заслуживала его деятельность и его личные качества.

Кроме этого, я очень сомневаюсь, чтобы особая одежда могла способствовать самоуважению этих людей или уважению их друг к другу, если они к тому не расположены, так как невозможно поверить, что эти люди относятся с большим уважением к своей одежде, нежели к себе самим.

Когда мне приходится видеть у нас некоторых блюстителей закона, грубо разговаривающих со сторонами, участвующими в судебном процессе, либо упражняющихся в остроумии в их адрес, пожимающих плечами в ответ на меры, предпринимаемые защитой, и снисходительно улыбающихся при перечислении обвинений, мне хочется, чтобы с них сняли положенное им по должности облачение, дабы посмотреть, не вспомнят ли они, оказавшись одетыми, как простые граждане, о природном достоинстве рода человеческого.

Никакие государственные службы в Соединенных Штатах не имеют специальной формы, но все государственные служащие получают жалованье.

И это является следствием демократических принципов в еще большей степени, чем то, о чем шла речь выше. Демократический режим может окружить пышностью своих представителей власти, блюстителей закона, одеть их в шелк и золото, не посягая прямо на принцип их существования. Такого рода привилегии преходящи, они связаны с местом, а не с человеком. А вот установить бесплатные, неоплачиваемые должности - это уже способствовать появлению класса богатых и независимых государственных служащих, это создавать ядро аристократии. Если народ еще сохраняет право выбора, осуществление этого права непременно ограничено.

Когда мы видим, что какая-либо демократическая республика объявляет неоплачиваемыми те государственные должности, за которые раньше полагалась плата, можно с уверенностью заключить, что она движется к монархии. А когда монархия начинает оплачивать должности, ранее неоплачиваемые, это верный знак того, что монархия движется к деспотическому режиму или к республике.

Отмена вознаграждения за должности, ранее оплачиваемые, на мой взгляд, уже сама по себе представляет истинную революцию.

Полное отсутствие неоплачиваемых государственных должностей в Америке я рассматриваю как один из наиболее очевидных признаков полной власти демократии. Услуги, оказываемые обществу, какими бы они ни были, оплачиваются, таким образом - каждый имеет не только право, но и возможность их оказывать.

Если в демократическом государстве все граждане имеют право добиваться должности, места для служения обществу, это не означает, что все станут к тому стремиться. И не звание выдвигаемого кандидата, а количество и качество выдвигаемых кандидатур часто ограничивают выбор избирателей.

У тех народов, у которых принцип выборности распространяется на все, не существует политической карьеры в чистом виде. Люди попадают на государственные посты в каком-то смысле случайно, и у них нет никакой уверенности в том, что они там удержатся. Особенно если выборы проходят ежегодно. А отсюда, когда в стране спокойно, государственные должности малопривлекательны для честолюбивых людей. В Соединенных Штатах на извилистые пути политической карьеры устремляются люди умеренных взглядов и желаний. Люди большого таланта и сильных страстей, как правило, отстраняются от власти, чтобы направить свои силы на достижение богатства. Часто бывает так: когда человек чувствует себя неспособным успешно вести свои собственные дела, он берет на себя смелость решать судьбу государства.

Эти причины, а также плохой выбор, сделанный демократией, объясняют тот факт, что на государственных постах часто сидят люди заурядные, обыватели. Не знаю, избрал бы американский народ на государственные посты людей из высших слоев общества, тех, что стали бы добиваться его симпатий; очевидно одно - они этого не добиваются.

О ПРАВАХ БЛЮСТИТЕЛЕЙ ЗАКОНА

ПРИ ПОЛНОВЛАСТИИ ДЕМОКРАТИИ В АМЕРИКЕ

Почему блюстители закона обладают большей властью при абсолютной монархии и в демократических республиках, чем при ограниченной монархии. - Власть блюстителя закона в Новой Англии.

Есть два типа государственного устройства, при которых в деятельности блюстителей закона обнаруживается много произвола: при единоличном правлении, абсолютной; монархии, и при всевластии демократии.

Это происходит вследствие определенного сходства между этими режимами. В деспотических государствах судьба отдельной личности не гарантирована, будь это государственный чиновник или частное лицо. Монарх, в руках которого находятся жизнь, благополучие, а нередко и честь людей, которых он держит у себя на службе, полагает, что ему нечего их бояться. А потому он им предоставляет большую свободу действий, будучи уверенным в том, что они никогда не используют этого против него.

В деспотических государствах монарх так увлечен своей властью, что опасается, как бы его же собственные правила не ущемили этой власти. И он предпочитает видеть, что его подчиненные действуют в определенном смысле, как им заблагорассудится, это дает ему уверенность, что он никогда не встретит в них противодействия своим желаниям.

В демократических государствах большинство, которое имеет возможность ежегодно отбирать власть у тех, кому оно ее доверило, тоже не боится, что это может быть использовано против него самого. Имея право в любой момент заявить о своей воле правительству, оно тем не менее считает для себя лучшим предоставить правителей самим себе и не связывать их деятельность жесткими правилами, ибо, ограничивая их, оно в определенной степени ограничивает и себя.

Более пристальное изучение этих двух режимов приводит даже к такому открытию: при полновластии демократии произвол блюстителей закона еще больший, чем в деспотических государствах.

В этих государствах монарх в какой-то момент может наказать всех, допустивших нарушения закона, если он это обнаружит; правда, ему не придется поздравить себя с тем, что он обнаружил все преступления, которые подлежат наказанию. В демократических государствах, напротив, глава государства и всемогущ, и как бы всюду присутствует одновременно. Поэтому мы видим, что американские государственные деятели значительно свободнее действуют в пределах, очерченных законом, чем государственные деятели в Европе. Нередко им только указывается цель, к которой они должны двигаться, право выбора средств остается за ними.

В Новой Англии, например, выборным лицам от каждой общины предоставляется право составить список присяжных заседателей, и единственное требование, которое им предъявляется, следующее: они должны выбрать присяжных из числа граждан, имеющих право голоса и пользующихся хорошей репутацией.

Во Франции мы бы сочли, что жизнь и свобода человека находятся в опасности, если мы доверим какому-то государственному чиновнику, каким бы он ни был, реализовывать столь опасное право.

А в Новой Англии те же блюстители закона могут вывесить в кабаре списки пьяниц и запретить продавать им вино, а в случае нарушения облагать лиц, продавших вино, штрафом.

Подобное публичное осуждение возмутило бы народ в стране самой что ни на есть абсолютной монархии; здесь же народ без труда этому подчиняется.

Ни при одном режиме закон не предоставляет такой свободы беззаконию, как при полновластной демократии, потому что в демократических республиках беззаконие, кажется, не вызывает страха. Можно даже сказать, что блюститель закона там становится свободнее, по мере того как избирательное право все чаще дает возможность попасть на этот пост представителям самых низших слоев общества, а срок пребывания в должности становится все ограниченнее.

Отсюда следует, что демократической республике перерасти в монархическое государство чрезвычайно трудно. Блюститель закона, переставая быть выборным, сохраняет обычно все права и привычки избираемого лица. Таким образом, наступает деспотический режим.

Только при ограниченной монархии закон, с одной стороны, очерчивает круг деятельности государственных чиновников, с другой - берет на себя заботу руководить каждым их шагом в этих пределах. Причину этого легко объяснить.

В ограниченных монархиях власть разделена между народом и монархом. И тот и другой заинтересованы в том, чтобы положение блюстителей закона было стабильным.

Монарх не хочет вручать судьбу своих чиновников народу из опасения, что те нанесут ущерб его власти, народ же со своей стороны боится, что если блюстители закона будут в абсолютной зависимости от монарха, то они станут ущемлять свободу; таким образом, блюстителей закона не ставят в полную зависимость ни от одного, ни от другого.

Одна и та же причина приводит монарха и народ к мысли о независимости государственных чиновников и к поиску гарантий, обеспечивающих невозможность злоупотребления этой независимостью - дабы не обернулась она против власти монарха или против свободы народа. Обе стороны приходят к соглашению, что необходимо заранее определить круг деятельности и линию поведения государственных чиновников, и в соответствии с интересами обеих сторон вырабатываются правила, от которых чиновники не должны отступать.

РЕАЛЬНЫЕ ПРЕИМУЩЕСТВА ДЕМОКРАТИЧЕСКОЙ ФОРМЫ ПРАВЛЕНИЯ ДЛЯ АМЕРИКАНСКОГО ОБЩЕСТВА

В начале данной главы я считаю необходимым напомнить читателю то, о чем я уж неоднократно говорил в этой книге.

Политическое устройство Соединенных Штатов представляет собой демократическую форму правления; однако, по моему мнению, американские учреждения не являются ни лучшими, ни единственно возможными для народа, живущего в демократическом обществе.

Знакомя читателя с преимуществами американской демократии, я далек от мысли о том, что подобные преимущества могут возникнуть лишь в результате действия каких-то одних определенных законов.

ОБЩАЯ НАПРАВЛЕННОСТЬ ЗАКОНОВ ДЕМОКРАТИЧЕСКОЙ

ВЛАСТИ В АМЕРИКЕ И СВОЙСТВА ТЕХ, КТО ПРОВОДИТ ИХ В ЖИЗНЬ

Пороки демократии бросаются в глаза. - Ее преимущества становятся заметны лишь со временем. - Американская демократия не всегда действует удачно, но общая направленность ее законов полезна для общества. - Государственные служащие в американском демократическом обществе не имеют интересов, стабильно отличающихся от интересов большинства. - К чему это приводит.

Пороки и слабости демократической формы правления лежат на поверхности, для их доказательства можно привести очевидные факты. В то же время благотворное воздействие такой формы правления осуществляется незаметно, можно даже сказать, подспудно. Ее недостатки поражают с первого взгляда, а достоинства открываются лишь со временем.

Американские законы нередко бывают небрежно сформулированными и неполными. Случается, что они не учитывают существующих прав или поощряют те, которые могут представлять опасность. Когда они хороши сами по себе, их большим недостатком является частая их смена. Все это видно невооруженным глазом.

Почему же в таком случае американские республики живут и процветают? Говоря о законах, нужно тщательно различать, с одной стороны, цель, которую они преследуют, а с другой - средства достижения этой цели, то есть их абсолютную и относительную доброкачественность.

Предположим, что законодатель стремится оградить интересы небольшого числа людей в ущерб большинству. Он составляет положения закона так, чтобы достичь искомого результата в максимально сжатые сроки и с наименьшими усилиями. Закон получится хорошим, но цель - дурная. При этом чем лучше ее удастся воплотить в жизнь, тем большую опасность она будет представлять.

Демократические законы обычно стремятся обеспечить благо большинства. Ведь они исходят от большинства граждан, которые могут ошибаться, но не могут выражать интересов, противоположных своим собственным.

Аристократические законы, напротив, тяготеют к сосредоточению власти и богатства в руках небольшой группы людей, поскольку аристократия по своей природе всегда является меньшинством.

В целом можно сказать, что демократическое законотворчество несет больше блага человечеству, чем аристократическое.

Однако это его единственное преимущество.

Аристократия значительно более умело пользуется законодательством, чем демократия. Она хорошо владеет собой, ей незнакомы мимолетные увлечения, она тщательно вынашивает свои замыслы и умеет дождаться благоприятного случая для их воплощения. Она действует со знанием дела и умеет в определенный момент мастерски направить совокупную силу своих законов на единую цель.

О демократии этого сказать нельзя: ее законы почти всегда несовершенны или несвоевременны.

Следовательно, средства, используемые демократией, менее совершенны, чем те, которые использует аристократия, и она часто против своей воли действует себе во вред, но ее цели благородны.

Представьте себе общество, природа и структура которого таковы, что позволяют ему переносить временное действие неудачных законов, общество, которое может без опасности для себя ждать благотворных результатов общей направленности законов, и вы согласитесь, что, процветанию такого общества в наибольшей степени способствует демократическая форма правления, несмотря на все ее пороки.

Именно так обстоит дело в Соединенных Штатах. Я повторю здесь то, что уже говорил выше: огромное преимущество американцев состоит в том, что они могут себе позволить совершать поправимые ошибки.

Почти то же самое можно сказать и о государственных служащих.

Легко увидеть, что американская демократия часто ошибается в выборе людей, которым она доверяет власть. Однако совсем не легко ответить на вопрос, почему управляемое этими людьми государство процветает.

Следует отметить, что, хотя правители демократического государства не всегда достаточно честны и разумны, его граждане просвещенны и сознательны.

Народы демократических государств, постоянно занятые своими делами и ревниво оберегающие свои права, не позволяют своим представителям отклоняться от определенной общей линии, диктуемой их интересами.

Не следует также забывать о том, что в демократических государствах чиновники, выполняющие свои обязанности хуже, чем чиновники других государств, остаются у власти не слишком долго.

Но есть и еще одна причина, более общего характера и более глубокая. Конечно, народное благо требует от правителей добродетелей и талантов. Но еще в большей степени оно требует общности интересов граждан и правителей. В противном случае добродетели могут стать бесполезными, а таланты - опасными.

Важно, чтобы правители и массы граждан не были разделены противоположными или различными интересами. Но это отнюдь не значит, что интересы всех должны полностью совпадать. Такого не бывает никогда.

Еще не найдено политическое устройство, которое бы в одинаковой степени благоприятствовало развитию и процветанию всех классов, составляющих общество. Классы представляют собой нечто вроде отдельных наций внутри одного народа, и опыт показывает, что отдавать какой-либо из них в руки другого так же опасно, как позволять одному народу распоряжаться судьбой другого. Когда у власти стоят одни богатые, интересы бедных всегда в опасности. Если бедные диктуют свою волю, под удар ставятся интересы богатых. В чем же заключаются преимущества демократии? Реально они заключаются не в том, что демократия, как говорят некоторые, гарантирует процветание всем, а в том, что она способствует благосостоянию большинства.

Люди, которые в Соединенных Штатах руководят делами общества, часто не обладают такими же талантами и моральными качествами, как те, кого к власти приводит аристократия. Но их интересы смешиваются и сливаются с интересами большей части их сограждан. Они могут совершать нечестные поступки или серьезные промахи, но они никогда не будут систематически проводить политику, враждебную большинству, их правление никогда не будет отличаться опасной нетерпимостью.

В демократическом обществе плохая работа чиновника - это всего лишь отдельный факт, оказывающий влияние только во время исполнения им своих обязанностей. Коррупция и некомпетентность не являются теми общими интересами, которые могли бы надолго объединить людей.

Продажный и неспособный чиновник не станет действовать сообща с другим чиновинком только потому, что тот тоже туп и продажен. Они не будут совместно трудиться для процветания коррупции и некомпетентности. Ведь властолюбие и махинации одного могут привести к разоблачению другого. В демократических государствах пороки чиновников обычно индивидуальны.

В государстве, управляемом аристократией, общественным деятелям присущи классовые интересы. Иногда, правда, они могут сближаться с интересами большинства, но чаще отличаются от них. Из них вырастают длительные связи, сплачивающие всех общественных деятелей, побуждающие их объединять и согласовывать действия, целью которых не всегда является благо большинства. При этом правители связаны не только друг с другом, но и с немалым количеством граждан, тех представителей аристократического сословия, которые не занимают никаких государственных должностей.

Таким образом чиновник в аристократическом государстве постоянно ощущает поддержку как со стороны общества, так и со стороны правительства.

Мало того, что в аристократическом государстве чиновники имеют общие интересы и цели с определенной частью своих современников, им также близки интересы грядущих поколений, которым они, можно сказать, служат. Они трудятся не только для настоящего, но и для будущего. Все ведет этих чиновников к единой цели: и страсти граждан, и их собственные страсти, и даже интересы потомков.

Возможно ли противостоять такому напору? Поэтому нередко в аристократических обществах классовые интересы порабощают даже честных людей, и они, сами того не замечая, постепенно изменяют общество, сообразуясь только со своими интересами, а также делают все для того, чтобы обеспечить надежное будущее своим потомкам.

Не знаю, есть ли на свете другая такая же либеральная аристократия, как английская, которая постоянно давала бы столько достойных и просвещенных людей для управления страной.

Однако нельзя не признать, что английские законы часто жертвуют благом бедного ради блага богатого и правами большинства ради привилегий некоторых. Вот почему сегодняшняя Англия - это страна крайностей, в которой бед не меньше, чем могущества и славы.

В Соединенных Штатах, где государственные служащие не защищают классовых интересов, непрерывный процесс управления в целом приносит пользу, хотя правители нередко бывают некомпетентны и даже достойны презрения.

Можно сделать вывод о том, что демократические учреждения таят в себе силу, благодаря которой отдельные люди, несмотря на свои пороки и заблуждения, содействуют общему процветанию, тогда как в аристократических учреждениях есть нечто такое, в силу чего деятельность талантливых и добродетельных людей приводит к страданиям их сограждан. Так, случается, что в аристократических государствах общественные деятели творят зло, не желая этого, а в демократических - благо, не замечая этого.

ОБЩЕСТВЕННЫЕ НАСТРОЕНИЯ В СОЕДИНЕННЫХ ШТАТАХ

Врожденная любовь к родине. - Рассудочный патриотизм. - Различие между ними. - Если первая исчезает, народам следует делать все, чтобы приобрести второй. - Какие усилия приложили для этого американцы. - Тесная связь интересов страны и отдельных граждан.

Существует любовь к родине, которую питают неосознанные, бескорыстные и неуловимые чувства, любовь, которая наполняет душу человека привязанностью к месту его рождения. К такой инстинктивной любви примешивается еще приверженность к древним обычаям, уважение к предкам, память о прошлом, и люди любят свою страну так же, как отцовский дом. Им дороги царящее в ней спокойствие, приобретенные там мирные привычки, воспоминания, которые она им навевает. Им даже бывает сладко жить там в неволе. Такая любовь к родине нередко подогревается еще и религиозными чувствами, и тогда она способна творить чудеса. Впрочем, она сама походит на религию: испытывающий ее человек не рассуждает, он верит, чувствует и действует. Известны народы, которые, можно сказать, персонифицировали свою родину, отождествляя ее с государем. Они переносили на него часть своих патриотических чувств, гордились его победами и его всесилием. До Французской революции было время, когда французы с какой-то радостью принимали безграничный произвол монарха и гордо говорили: "У нас самый могущественный король на земле".

Как всякое неосознанное чувство, такая любовь к родине может скорее подвигнуть на крупные, но кратковременные дела, чем на постоянные усилия. Она спасет государство в минуту опасности и может оставить его на произвол судьбы в мирное время.

Эта инстинктивная любовь к родине царит тогда, когда нравы просты, а вера крепка, когда безраздельно властвует давний общественный порядок, справедливость которого никто не оспаривает.

Есть и другая любовь к родине, более рациональная. Она, быть может, менее великодушна и пылка, но более плодотворна и устойчива. Эта любовь возникает в результате просвещения, развивается с помощью законов, растет по мере пользования правами и в конце концов сливается с личными интересами человека. Люди начинают видеть связь благосостояния страны и их собственного благосостояния, осознают, что закон позволяет им его создавать. У них пробуждается интерес к процветанию страны сначала как к чему-то, приносящему им пользу, а затем как к собственному творению.

Однако в жизни народов иногда наступают периоды, когда древние нравы и обычаи разрушены, вера поколеблена, уважение к прошлому забыто, и в то же время просвещение еще не получило распространения, а политические права еще ограничены и ненадежны. В такие моменты родина представляется людям как нечто смутное и неверное. Они не связывают представление о ней ни с территорией, которая превращается в их глазах в бездушную землю, ни с обычаями предков, на которые они уже привыкли смотреть как на ярмо, ни с религией, в которой они сомневаются, ни с законами, к созданию которых их не подпускают, ни с законодателями, которых они боятся и презирают. Утратив и образ родины, и все то, что ее олицетворяло, они замыкаются в узком и невежественном эгоизме. В такие моменты люди лишены предрассудков, но они не признают и власти разума. У них нет ни инстинктивного патриотизма, свойственного монархии, ни рассудочного, присущего республике, они остановились посредине между тем и другим и живут в смуте и беспомощности.

Что делать в таких случаях? Надо бы вернуться назад. Но как люди не могут вернуться к невинным радостям юности, так и народы не могут вновь обрести утраченные чувства своей молодости. Даже если они сожалеют о них, они не в силах их возродить. Поскольку бескорыстная любовь к родине безвозвратно уходит, надо идти вперед и делать все для того, чтобы объединить в представлениях народа личные интересы и интересы страны.

Я совсем не хочу сказать, что для того, чтобы добиться этой цели, нужно сразу предоставить всем гражданам политические права. Тем не менее у нас есть только одно мощное средство, способное заинтересовать людей судьбой своей страны: надо привлечь их к управлению ею. В наши дни гражданские чувства неотделимы от политических прав, и в будущем число истинных граждан будет зависеть от расширения или сужения предоставляемых им политических прав.

Алексис Клерель де Токвиль – выдающийся французский социолог, историк, политический деятель.

Алексис де Токвиль родился в Вернее, в дворянской семье, подвергшейся репрессиям и гонениям во время революции и террора, что наложило особый отпечаток на детские и юношеские годы будущего мыслителя.

Он получил хорошее гуманитарное образование в Париже и Метце: изучал риторику, философию, право. Во время своей учебы подолгу работал в библиотеке отца. Изучая труды Вольтера, Монтескье, Руссо, Мабли, Бюффона, Рейналя, Алексис де Токвиль начал осмыслять центральные для своего творчества проблемы: проблемы разрушения аристократического мира и постепенной замены его миром демократическим. После обучения в 1827 г. был назначен на пост судьи в трибунале Версаля, где вступил в тесную дружбу со своим сослуживцем Гюставом де Бомоном.

Под предлогом изучения пенитенциарной (уголовно-исполнительной) системы Соединенных Штатов, Токвиль в 1831 г. отправился в заокеанское путешествие. Подлинная же ее цель состояла в детальном исследовании американских демократических порядков и возможности перенесения американского опыта на французскую почву.

К моменту своего возвращения во Францию у Токвиля сложилось цельное убеждение и политическая программа: воспитание общественного мнения, подлинного гражданского духа у своих соотечественников. Все это послужило написанию основных работ, которые произвели сильное впечатление на читателей в разных странах отличавшей их новизной политического мышления.

Начиная с 1837 г. Токвиль принимал активное участие в государственной и политической жизни Франции, однако начал занимать выдающееся положение (министр иностранных дел, разработчик новой Конституции) только после революции 1848 г.: после низложения монархии и провозглашения республики.

В апреле 1852 г. в качестве президента Академии моральных и политических наук он работал над ежегодным отчетом, в преамбуле к которому определяет отношения между политической наукой и искусством правления. Также занимался анализом Великой революции, за поверхностью фактов и событий хотел выявить глубинные тенденции, помешавшие прочному укоренению во Франции демократической традиции. Однако смерть помешала закончить работу: в 1859 г. Алексис де Токвиль умер от туберкулеза.

Основные произведения:

«Демократия в Америке»

«Воспоминания»

«Старый порядок и революция»

Основные идеи:

1) признание исторической неизбежности упадка аристократии и постоянного и неуклонного движения в направлении свободы и демократии. Со времени средних веков европейское общество переживает глубокую и беспрерывную демократическую революцию. Аристократия падает, сословные неравенства сглаживаются, классы уравниваются;

2) необходимы «система сдержек и противовесов» и разделение властей, которые нашли закрепление в американской конституции;

3) в традиции общественного самоуправления содержатся корни народного суверенитета и утверждения на практике принципов свободы;

4) народовластие: каждый индивид обладает равной долей власти, и каждый в одинаковой степени участвует в управлении государством. Демократический человек подчиняется обществу не потому, что менее других способен управлять государственными делами или самим собой, но потому, что признает полезным для себя союз с себе подобными и понимает, что союз этот не может существовать без власти, поддерживающей порядок;

5) равенство – основа демократии. Демократическое общество постоянно воспроизводит феномен индивидуализма на всех уровнях общественного бытия;

6) демократические народы, несмотря на свою любовь к свободе, лучше понимают и выше ценят прелести равенства. Поэтому они иногда согласны пожертвовать свободой для сохранения равенства, которое развивает в обществе наклонности, грозящие установлением деспотизма;

7) «крайняя точка», в которой свобода и равенство совпадают, есть та точка, где все общественные связи ослаблены, и каждый человек сосредоточен только на самом себе;

8) централизация является фактором, который парализует всю общественную жизнь. Сосредоточение всех вопросов общественной жизни в компетенции центральной власти − главное препятствие для утверждения свободы и демократии.

Кто ищет в свободе не свободу, а что-то другое, рожден быть слугой.

Алексис де Токвиль

Имя Токвиля обычно не фигурирует среди зачинателей социологии. Такая недооценка крупного мыслителя представ­ляется мне несправедливой.

Впрочем, есть у меня и еще одна причина для того, чтобы об­ратиться к анализу его идей. Изучая Монтескье - так же как и Конта, и Маркса - я сделал сердцевиной своего анализа связь между экономикой и политическим строем, или государством, и регулярно исходил из интерпретации названными авторами того общества, в котором они жили. Я старался толковать мысль социологов, исходя из диагноза, поставленного ими сво­ему времени. Однако в этом отношении Токвиль столь же отли­чается от Конта, сколь И от Маркса. Вместо того чтобы прида­вать первостепенное значение либо всему, что относится к про­мышленному развитию, как это делает Конт, либо явлениям, связанным с капитализмом, как поступает Маркс, Токвиль в ка­честве первичного факта рассматривает феномен демократии.

Наконец последней причиной, объясняющей мой выбор, служит то, как сам Токвиль определял свое творчество, или, говоря современным языком, способ его постижения социоло­гии. Токвиль исходит из детерминации определенных струк­турных черт современных ему обществ, а затем переходит к сравнению разновидностей этих обществ. Что касается Конта, то он обращал внимание на индустриальный характер обще­ства и, не отрицая некоторого своеобразия, связанного с теми или иными национальными и континентальными особенностя­ми, подчеркивал признаки, свойственные всем индустриаль­ным обществам. Определив индустриальное общество, он счи­тал возможным на основании данного им определения вычле­нить признаки политической и интеллектуальной организации, присущие любому индустриальному обществу. Маркс характе­ризовал капиталистический строй и устанавливал некоторые феномены, которые должны были обнаруживаться во всех ка­питалистических обществах. Конт и Маркс сходились в том, что оба настаивали на существовании родовых черт любого об-

щества - будь то индустриального или капиталистического, - недооценивая диапазон вариаций, который допускает индуст­риальное общество или капиталистический строй.

Напротив, Токвиль, констатируя некоторые признаки, вы­текающие из сущности любого современного или демократи­ческого общества, добавляет, что при этих общих основаниях наблюдается плюрализм возможных политических режимов. Демократические общества могут быть либеральными и могут быть деспотическими. Они могут и должны приобретать раз­ный характер в Соединенных Штатах или в Европе, в Герма­нии или во Франции. Токвиль выступает по преимуществу как социолог-компаративист, стремящийся путем сопоставления разных обществ, принадлежащих к одному и тому же виду или типу, выявить в них значительное.

Если в англосаксонских странах Токвиль считается одним из наиболее крупных политических мыслителей, равных Мон­тескье в XVIII в., то социологов во Франции он никогда не ин­тересовал. Дело в том, что современная школа Дюркгейма - наследница творчества Конта. Поэтому французские социоло­ги ставили акцент на феноменах общественной структуры в ущерб политическим. Возможно, по этой причине Токвиль не был среди тех, кого причисляли к мэтрам.

1. Демократия и свобода

Токвиль написал две главные книги: «Демократия в Амери­ке» и «Старый режим и революция». Посмертно был опубли­кован том его воспоминаний о революции 18 4 8 г. и его пере­ходе в министерство иностранных дел, а также переписка и речи. Но главное - две большие книги, одна из которых по­священа Америке, другая - Франции, представляющие собой, так сказать, две дощечки диптиха.

Книга об Америке призвана дать ответ на вопрос: почему в Америке демократическое общество оказалось либеральным? Что касается «Старого режима и революции», то в этой книге автор стремится ответить на вопрос: почему Франции на пути к демократии было столь трудно поддерживать политический ре­жим свободы?

Таким образом, с самого начала следует определить поня­тие демократии, или демократического общества, почти повсе­местно встречающееся в работах Токвиля, так же как при ана­лизе идей Конта и Маркса я начал с уяснения понятий «инду­стриальное общество» и «капитализм».

Задача, в сущности, не очень простая, поскольку можно ска­зать, что Токвиль постоянно употребляет слово «демократия»,

" ни разу вместе с тем не определив четко его смысл. Чаще всего он обозначает этим словом скорее конкретный тип общества, чем конкретный тип власти. Выдержка из книги «Демократия в Америке» ярко демонстрирует манеру рассуждения Токвиля:

«Если вам представляется полезным обратить интеллекту­альную деятельность человека и его мораль на нужды матери­альной жизни и употребить их на создание материального бла­госостояния; если вам кажется, что разум более выгоден для людей, чем дарование; если ваша цель состоит в воспитании вовсе не героических добродетелей, а мирных навыков; если вы предпочитаете видеть пороки, а не преступления, меньше находить возвышенных действий, с тем чтобы меньше встре­чаться со злодеяниями; если для вас достаточно жить в благо­получном обществе, не стремясь к обществу блестящему; ес­ли, наконец, основная цель правительства, по вашему мнению, заключается вовсе не в том, чтобы придать всей нации как можно больше могущества или славы, а в том, чтобы обеспе­чить всех индивидов, из которых слагается нация, как можно большим благополучием и избавить их от нищеты, - в таком случае уравнивайте положения людей и создавайте правление демократии. Если уж нет больше времени выбирать и вас вле­чет высшая, сверхчеловеческая сила, не спрашивающая ваших желаний, к одному из двух правлений, старайтесь по крайней мере извлечь из него все то хорошее, что оно может дать, и, зная присущие ему добрые побуждения, так же как и дурные склонности, стремитесь ограничить действие вторых и развить первые» (Œvres complètes, t. I, 1-er vol., p. 256).

Этот фрагмент - очень красноречивый, полный риториче­ских антитез - характеризует стиль, манеру письма, а в ко­нечном счете - само мышление Токвиля.

По его мнению, демократия есть уравнивание условий жиз­ни. Демократическим можно считать общество, в котором боль­ше не существует различий между сословиями и классами, в котором все индивиды, составляющие коллектив, равны в соци­альном плане. Отсюда отнюдь не вытекают ни интеллектуаль­ное равенство (предположить его было бы абсурдным), ни ра­венство экономическое (по Токвилю, невозможное). Социаль­ное равенство означает, что нет наследуемого различия обще­ственного положения и все виды деятельности, профессии, звания, почести доступны каждому. Таким образом, в самой идее демократии заключены одновременно социальное равен­ство и тенденция к одинаковому образу и уровню жизни.

Однако если такова сущность демократии, то понятно, что правлением, приспособленным к обществу равенства, будет такое правление, которое Токвиль в других фрагментах назы­вает демократическим. Если нет фундаментальных различий в

условиях существования между членами коллектива, то нор­мальным оказывается суверенитет всех индивидов.

Есть также определение демократии, данное Монтескье и другими авторами-классиками. Если общество суверенно, то участие всех в выборе управляющих и в исполнении власти есть логичное выражение общества демократического, т.е. уравнительного.

Кроме того, в обществе, где равенство есть закон, а харак­тер государства определяет демократия, приоритетная цель за­ключается в благосостоянии большинства. Это общество, кото­рое считает идеалом не могущество или славу, а процветание и спокойствие, можно было бы назвать мелкобуржуазным. И Токвиль как потомок знатного рода колеблется в своих суж­дениях о демократическом обществе между строгостью и снисходительностью, между недомолвкой сердца и нереши­тельным согласием разума 1 .

Если такова характеристика современного демократическо­го общества, то, я полагаю, можно понять главную задачу Ток-виля с помощью Монтескье - автора, о котором сам Токвиль говорил как об образце для себя в период написания книги «Демократия в Америке». Главная задача Токвиля - решение одной из проблем, поставленных Монтескье.

По Монтескье, республика или монархия представляют со­бой или могут представлять собой умеренные режимы, в усло­виях которых сохранена свобода, в то время как деспотизм, или неограниченная власть одного, по сути своей не является и не может быть умеренным режимом. Тем не менее между этими двумя умеренными режимами - республикой и монар­хией - имеется принципиальная разница: равенство есть принцип античных республик, тогда как неравенство сословий и положений составляет сущность современных монархий или по меньшей мере французской монархии. Монтескье, следо­вательно, считает, что свобода может быть сохранена двумя путями или в двух типах общества: в небольших республиках античности, где наивысшая ценность - добродетель и где ин­дивиды как можно более равны и должны быть таковыми, и в современных монархиях - больших государствах, где высоко развито чувство чести и где неравенство положений предста­ет, так сказать, даже условием свободы. В самом деле, по­скольку каждый считает себя обязанным оставаться верным долгу, вытекающему из его положения, власть короля не вы­рождается в абсолютную, неограниченную власть. Другими словами, в условиях французской монархии - такой, какой ее воспринимал Монтескье, - неравенство выступает одно­временно движущей силой и гарантией свободы.

Однако при изучении Англии Монтескье встретился с но­вым для него феноменом представительного режима. Он кон­статировал, что в Англии аристократия занималась торговлей и при этом отнюдь не коррумпировалась. Он, таким образом, ис­следовал либеральную монархию, основанную на представи­тельстве и примате торговой деятельности.

Замысел Токвиля можно рассматривать как развитие тео­рии английской монархии по Монтескье. Делая свои записи после Французской революции, Токвиль не может допустить, что основой и гарантией свободы в современных условиях служит неравенство положений, то неравенство, интеллекту­альные и социальные устои которого исчезли. Безрассудно стремиться восстановить авторитет и привилегии аристокра­тии, уничтоженной Революцией.

Таким образом, свобода в современных условиях, если го­ворить в стиле Бенжамена Констана, не может основываться, как это предполагал Монтескье, на различии корпораций и со­словий. Главным фактором становится равенство условий 2 .

Поэтому важнейшее положение Токвиля таково: свобода не может основываться на неравенстве, она должна базиро­ваться на демократической реальности с ее равенством усло­вий и быть защищена институтами, образец которых (полагал он) представлен в Америке.

Однако что он подразумевал под свободой? Токвиль, мане­ра письма которого отличается от стиля современных социоло­гов, не дал ее определения, исходя из каких-либо критериев. Но, по-моему, нетрудно уточнить, в соответствии с научными требованиями XX в., что именно он называл свободой. К тому же я думаю, что его понимание свободы очень сходно с тем, из которого исходил Монтескье.

Первая составляющая понятия свободы - это отсутствие произвола. Когда власть осуществляется лишь в соответствии с законами, индивиды в безопасности. Следует, впрочем, остере­гаться людей: они не настолько добродетельны, чтобы поддер­живать абсолютную власть, не коррумпируя ее; никому не нужно предоставлять абсолютной власти. Значит, нужно, как сказал бы Монтескье, чтобы власть останавливала власть, что­бы было множество центров принятия решений, политических и административных органов, уравновешивающих друг друга. А поскольку все люди - подданные, нужно, чтобы те, кто осуще­ствляет власть, были так или иначе представителями управляе­мых, их делегатами. Другими словами, нужно, чтобы народ, на­сколько это физически возможно, управлял самим собой.

Интересовавшую Токвиля проблему можно вкратце сфор­мулировать так: при каких условиях общество, в котором име-" ет место тенденция к единообразию судеб индивидов, может

не погрузиться в деспотизм? Или: как совместить равенство и свободу? Но Токвиль в такой же мере принадлежит социоло­гической науке, как и классической философии, с которой он связан через Монтескье. Чтобы понять суть политических инс­титутов, он поднимает вопрос о состоянии общества в целом.

По моим сведениям, Токвиль не знал работ Конта. Конеч­но, он слышал о них, но они, кажется, не сыграли никакой ро­ли в развитии его мысли. Не думаю, что он знал и произведе­ния Маркса. «Коммунистический манифест» пользуется боль­шей известностью в 1948 г., чем он пользовался в 1848 г. В 184 8 г. это был памфлет политического эмигранта, укрывше­гося в Брюсселе; нет доказательств того, что Токвиль знал сей безвестный памфлет, впоследствии прославившийся.

Что же касается феноменов, по мнению Конта и Маркса, существенных, а именно индустриального общества и капита­лизма, то, разумеется, Токвиль говорит и о них.

С Контом и Марксом, он сходится в признании того, так ска­зать, очевидного факта, что основными видами деятельности в современных обществах являются торговля и промышленность. Он говорит об этом, имея в виду Америку, и не сомневается, что подобная тенденция характерна и для европейских стран. Излагая свои мысли в стилистическом плане иначе, чем Сен-Си­мон или Конт, он также охотно противопоставлял общества прошлого, где преобладающей была военная деятельность, об­ществам своего времени, цель и миссия которых заключалась в обеспечении благополучия большинства.

Он исписал немало страниц, утверждая превосходство Аме­рики в сфере промышленности и никоим образом не недооце­нил основной черты американского общества 3 . Однако когда Токвиль пишет о преобладании коммерции и промышленности, он объясняет это преобладание в основном сравнительно с про­шлым и применительно к своей ведущей теме демократии. При этом он пытается показать, что деятельность в сфере промыш­ленности и торговли не возрождает аристократии традиционно­го типа. Неравенство судеб, предполагаемое самой деятельно­стью в области торговли и промышленности, не кажется ему противоречащим уравнительной тенденции, которая обнаружи­вается в современных обществах. К тому же фортуна в сфере коммерции, промышленности и движимости, если можно так выразиться, прежде всего непостоянна. Она не обеспечивает верности семьям, которые удерживают свое привилегирован­ное положение от поколения к поколению.

Вместе с тем между руководителем в промышленности и рабочими не создаются отношения иерархической солидарно­сти, существовавшие в прошлом между сеньором и крестьяна­ми или фермерами. Цдинственное историческое основание по­длинной аристократии - это собственность на землю и воен­ная профессия.

Поэтому в социологии Токвиля неравенство богатства, под­черкнутое, насколько это возможно, не противоречит фунда­ментальному равенству условий, свойственному современным обществам. Конечно, как указывает в одном месте своей книги Токвиль, если когда-нибудь в демократическом обществе вос­становится аристократия, это произойдет через посредство ру­ководителей промышленности*. Тем не менее в целом он не считает, будто современная промышленность порождает ари­стократию. Он скорее полагает, что неравенство богатства ста­нет уменьшаться по мере того, как современные общества бу­дут становиться более демократическими, тем более что форту­на в сфере промышленности и коммерции слишком ненадежна, чтобы быть источником прочной иерархической структуры.

Другими словами, наперекор катастрофическому и апока­липсическому видению развития капитализма, свойственному марксизму, Токвиль развивал, начиная с 1835 г., полувостор­женную, полубезропотную (скорее безропотную, чем востор­женную) теорию государства всеобщего благоденствия, или общую теорию обуржуазивания.

Интересно сопоставить три видения: Конта, Маркса и Ток­виля. Одно из них - организационное видение тех, кого се­годня называют технократами; второе - апокалипсическое видение тех, кто вчера был среди революционеров; третье - умиротворенное видение общества, где каждый кое-чем вла­деет и все или почти все заинтересованы в сохранении обще­ственного порядка. Лично я думаю, что из этих трех видений больше всего соответствует западноевропейским обществам 60-х гг. взгляд Токвиля. Ради справедливости следует доба­вить, что европейскому обществу 3 0-х г.г. более отвечала кон­цепция Маркса. Таким образом, остается открытым вопрос о том, какое из этих трех видений будет соответствовать евро­пейскому обществу 90-х г.г.

2. Американский опыт

В I томе «Демократии в Америке» Токвиль перечисляет причины, делающие американскую демократию либеральной. Это перечисление позволяет нам одновременно уточнить, ка­кой теории детерминант он придерживается.

Токвиль называет три рода причин, причем его подход в не­малой степени сходен с подходом Монтескье:

Случайная и своеобразная ситуация, в какой оказалось аме­
риканское общество;

Привычки и нравы.

Случайная и своеобразная ситуация - это одновременно географическое пространство, на котором обосновались при­бывшие из Европы иммигранты, и отсутствие соседних госу­дарств, государств враждебных или как минимум опасных. Американское общество до поры, описываемой Токвилем, имело исключительную выгоду вследствие минимума диплома­тических обязательств и военного риска. В то же время это общество было сотворено людьми, которые, обладая техниче­ским снаряжением развитой цивилизации, устроились на ог­ромном пространстве. Эта не имеющая аналогов в Европе си­туация - одно из объяснений отсутствия аристократии и при­дания первостепенного значения деятельности в промышлен­ной сфере.

Согласно современной социологической теории, условием образования аристократии, связанной с земельной собствен­ностью, служит нехватка земли. В Америке же территория столь необъятна, что нехватка исключена, и аристократиче­ская собственность не могла сложиться. У Токвиля эта идея уже встречается, но лишь среди многих других, и я не думаю, что она представляется ему основным объяснением.

Действительно, он скорее подчеркивает систему ценностей иммигрантов-пуритан, их двойное чувство равенства и свобо­ды и набрасывает теорию, согласно которой особенности об­щества объясняются его истоками. Американское общество будто бы сохраняет систему морали своих основателей, пер­вых иммигрантов.

Как примерный последователь Монтескье, Токвиль уста­навливает иерархию этих трех родов причин: географическая и историческая ситуации оказываются менее значимыми, чем законы; законы - менее важными, чем привычки, нравы и ре­лигия. В тех же условиях, но при других нравах и законах по­явилось бы другое общество. Анализируемые им исторические и географические условия оказались только благоприятствую­щими обстоятельствами. Истинными причинами свободы, кото­рой пользуется американская демократия, служат хорошие за­коны, а в еще большей мере привычки, нравы и верования, без которых там не было бы свободы.

Американское общество может служить европейским об­ществам не примером, а уроком, демонстрируя им, как в де­мократическом обществе обеспечивается демократия.

Главы, которые Токвиль посвятил американским законам, можно изучать с двух точек зрения. С одной стороны, молено задаться вопросом о том, насколько точно Токвиль понял ме­ханизм действия американской конституции того времени, в какой мере он предусмотрел ее изменения. Другими словами, молено провести приемлемое, интересное и обоснованное,исс­ледование, сопоставляющее интерпретацию Токвиля с други­ми толкованиями, которые давались и даются сегодня его эпо­хе 5 . Этого аспекта я не буду здесь касаться.

Второй возможный метод сводится просто к восстановле­нию основных направлений толкования американской консти­туции, предложенного Токвилем, с целью выявить его значе­ния для решения общесоциологической проблемы: какие зако­ны в демократическом обществе наиболее способствуют со­хранению свободы?

Прелсде всего Токвиль всячески подчеркивает выгоды, ко­торые Соединенные Штаты извлекают из федеральной приро­ды своего устройства. При федеральном устройстве можно так или иначе сочетать преимущества больших и малых госу­дарств. Монтескье в «Духе законов» уже посвятил главы это­му же принципу, позволяющему располагать силой, необходи­мой для безопасности государства, избегая неприятностей, свойственных большим скоплениям людей.

В книге «Демократия в Америке» Токвиль пишет:

«Если бы существовали только маленькие нации и вовсе не было бы больших, человечество, наверное, стало бы более свободным и более счастливым; но нельзя сделать, чтобы не было больших наций. Последнее обстоятельство вводит в мир новый элемент национального процветания - силу. Что толку в картине довольства и свободы, которую представляет собой жизнь народа, если он ежедневно чувствует себя незащищен­ным от возможности быть разгромленным или завоеванным? Что толку в фабриках и торговле, которые есть у одного наро­да, если другой господствует на морях и на всех рынках? Ма­лые народы нередко несчастливы совсем не потому, что они малые, а потому, что они слабые; большие процветают совсем не потому, что они большие, а потому, что сильные. Таким об­разом, сила для народа - это часто одно из главных условий счастья и самого существования. Отсюда следует, что, за иск­лючением особых обстоятельств, малые народы всегда конча­ют тем, что их насильственно присоединяют к большим или. они объединяются сами. Не знаю более жалкого состояния,

чем состояние народа, который не может ни защищаться, ни самостоятельно существовать без посторонней помощи.

С целью соединения разных преимуществ, вытекающих из больших или малых размеров народов, и была создана федера­тивная система. Достаточно взглянуть на Соединенные Штаты Америки, чтобы заметить все блага, которыми они пользуются в результате принятия этой системы. У больших централизо­ванных народов законодатель вынужден придавать законам единообразный характер, не учитывающий специфики местно­стей и нравов. Не зная досконально этой специфики, он мо­жет действовать только по общим правилам; люди тогда вы­нуждены приноравливаться к требованиям законодательства, т.к. законодательство совсем не умеет приспосабливаться к потребностям и нравам людей, и это важная причина беспо­койства и беды. Данного неудобства нет в конфедерациях» (ibid., р. 164 - 165).

Итак, Токвиль проявляет определенный пессимизм относи­тельно возможного существования малых народов, совсем не имеющих силы защищаться. Любопытно перечитывать сегодня этот отрывок, поскольку задаешься вопросом о том, что ска­зал бы автор с точки зрения своего видения деятельности че­ловека о неспособном защищаться большинстве народов, воз­никающих в мире. Впрочем, возможно, он пересмотрел бы об­щую формулу и прибавил бы, что народы, нуждающиеся в по­сторонней помощи, в известных случаях способны уцелеть, если международной системой созданы условия, необходи­мые для их безопасности.

Как бы то ни было, в соответствии с твердым убеждением философов-классиков, Токвиль настаивает на том, что госу­дарство должно быть достаточно большим и сильным для обеспечения своей безопасности и достаточно малым для того, чтобы законодательство можно было приспособить к разнооб­разию обстоятельств и социальных слоев. Такое сочетание учитывается только в федеральной или конфедеральной кон­ституции. Таково, по Токвилю, главное достоинство законов, которые выработали для себя американцы.

С безукоризненной проницательностью он понял, что фе­деральная американская конституция гарантирует свободное передвижение ценностей, лиц и капиталов. Другими словами, федеративный принцип в состоянии предотвратить создание внутренних таможен и помешать распаду общего экономиче­ского пространства, каким является американская территория.

Наконец, по Токвилю, «две главные опасности угрожают существованию демократий: полная зависимость законода­тельной власти от желаний избирателей, сосредоточение в

законодательных органах всех других форм управления» (ibid., р. 158).

Эти две опасности изложены в традиционных выражениях. Демократическое правление, По Монтескье или по Токвилю, не должно допускать, чтобы народ под влиянием каких бы то ни было страстных увлечений оказывал давление на решения правительства. А вместе с тем, по Токвилю, любой демократи­ческий режим стремится к централизации и концентрации вла­сти в законодательных органах.

Однако американская конституция предусматривает разде­ление законодательного органа на две палаты. Она установила должность президента республики, чему Токвиль в свое время не придавал значения, но что обеспечило относительную неза­висимость исполнительной власти от прямого давления изби­рателей или законодательных органов. Более того, в Соеди­ненных Штатах аристократию заменяет дух закона, т.к. ува­жение юридических норм благоприятно для сохранения сво­бод. Кроме того, Токвиль указывает на множество партий, которые, впрочем, как справедливо отмечает он, в отличие от французских партий не черпают вдохновения в идеологиче­ских убеждениях и не выступают в качестве сторонников про­тиворечащих друг другу принципов правления, а представляют собой организации по интересам, склонные к прагматичному обсуждению задач, встающих перед обществом.

Токвиль добавляет два других политических обстоятельст­ва - полуконституционных, полусоциальных, - которые спо­собствуют сохранению свободы. Одно из них - свобода ассо­циаций, другое - практическое ее применение, увеличение добровольных организаций. Как только в небольшом городке, в графстве или даже на уровне всего федеративного государ­ства возникает какая-То проблема, находится определенное число граждан, готовых создать добровольные организации с целью ее изучения, а в случае необходимости и решения. Идет ли речь о строительстве больницы в небольшом городке или о том, чтобы положить конец войнам, - какова бы ни была сте­пень значимости проблемы, добровольная организация посвя­тит досуг и деньги поискам ее решения.

Наконец, Токвиль обсуждает вопрос о свободе прессы. Пресса кажется ему перегруженной всякого рода негативны­ми материалами: газеты настолько злоупотребляют ими, что это может легко перерасти в произвол. Однако он тут же до­бавляет - и его замечание напоминает слова Черчилля о де­мократии: хуже вольности прессы есть единственный режим - уничтожение этой вольности. В современных обществах то­тальная свобода пока предпочтительнее тотального упраздне-

ния свободы. И между этими двумя крайними формами едва ли есть промежуточные 6 .

В третью категорию причин Токвиль объединяет нравы и верования. В связи с ней он развивает главную идею своего труда, касающуюся истолкования американского общества, которое он явно или неявно постоянно сравнивает с Европой.

Это фундаментальная тема: в конечном счете, условием свободы служат нравы и верования людей, а основой нравов выступает религия. Американское общество, по Токвилю, - это общество, сумевшее соединить религиозный дух с духом свободы. Если бы нужно было отыскать единственную причи­ну, по которой в будущем свобода вероятна в Америке и нена­дежна во Франции, ею стало бы, по мнению Токвиля, то об­стоятельство, что американское общество соединяет религиоз­ный дух с духом свободы, в то время как французское обще­ство раздираемо противостоянием церкви и демократии, религии и свободы.

Именно в конфликте современного сознания и церкви за­ложена конечная причина трудностей, с которыми во Франции сталкивается демократия в своем стремлении оставаться либе­ральной; и, напротив, в основе американского общества лежит близость ориентации религиозного духа и духа свободы.

«Я уже достаточно сказал, - пишет он, - чтобы предста­вить истинный характер англо-американской цивилизации. Она - продукт (и этот исходный пункт должен постоянно ос­таваться в поле зрения) двух совершенно разных элементов, которые часто в других местах оказывались в состоянии вой­ны, но в Америке их удалось, так сказать, слить друг с другом и замечательно сочетать, - я намерен говорить о религиозном духе и духе свободы.

Основатели Новой Англии были пылкими сектантами и в то же время экзальтированными новаторами. Умеряемые своими религиозными верованиями, они были свободны от каких бы то ни было политических предрассудков. Отсюда проистекают и две разные, но не противоположные тенденции, следы которых легко обнаружить повсюду - как в нравах, так и в законах».

«Таким образом, в мире морали все распределено по клас­сам, скоординировано, предусмотрено, предрешено. В мире политики все неспокойно, спорно, ненадежно. В одном мире - пассивное, хотя и добровольное послушание, в другом - не­зависимость, пренебрежение опытом, ревность ко всякой вла­сти. Вместо того чтобы вредить друг другу, эти тенденции, внешне столь противоположные, развиваются в согласии и, по-видимому, поддерживают одна другую. Религия видит в гражданской свободе благородное осуществление способно-

стей человека; в мире политики - поприще, отданное Созда­телем силам ума. Свободная и могущественная в своей сфере, удовлетворенная отведенным ей местом, религия знает, что ее владычество лучше устроено, если она правит, опираясь толь­ко на собственные силы, и господствует, не полагаясь на серд­ца. Свобода видит в религии соратника, разделяющего ее борьбу и ее победы, колыбель своего детства, божественный источник своих прав. Она взирает на религию как на охрану нравов, а на нравы - как на гарантию законов и залог собст­венного существования» (ibid., р. 42 - 4 3).

Алексис-Шарль-Анри Клерель де Токвиль – французский политический деятель, мыслитель и историк 19-го века, более всего известный своим двухтомником "Демократия в Америке" и книгой "Старый режим и революция". В обоих трудах Токвиль анализировал улучшение жизненных стандартов и социальных условий, а также отношение к рынку и государству в западных обществах. "Демократия в Америке" была опубликована после путешествия Токвиля в Соединенные Штаты и считается сегодня одной из первых работ по социологии и политологии

Он активно участвовал во французской политике, и во время Июльской монархии, и во время Второй республики, но оставил политическую жизнь после переворота 2 декабря 1851 года, в результате которого президент Луи-Наполеон Бонапарт (Louis-Napoléon Bonaparte) стал императором, и посвятил свои последние годы работе над "Старым режимом" и другими трудами.

Токвиль утверждал, что значение Французской революции заключается в том, что она продолжила процесс модернизации и централизации французского государства, начатый еще при короле Людовике XIV (Louis XIV). Крах революции, по его мнению, проистекал из неопытности депутатов, которые были слишком преданы абстрактным идеалам Просвещения. Токвиль был классическим либералом, выступавшим за парламентскую форму правления, но скептически относившимся к крайностям демократии.

Токвиль принадлежал к римско-католической церкви. Он полагал, что религия вполне сочетается с равенством и торжеством индивидуализма, и считал, что ее позиции укрепятся, если отделить религию от политики.

Алексис де Токвиль, потомок старого нормандского аристократического рода, появился на свет 29 июля 1805 года. Его предки участвовали еще в битве при Гастингсе (Hastings) в 1066. Его монархисты-родители, граф и графиня де Токвиль, чудом избежали гильотины, благодаря падению Робеспьера (Maximilien de Robespierre) в 1794. Увы, многим их родственникам не так повезло. После жизни в изгнании в Англии они вернулись на родину в правление Наполеона, а при реставрации Бурбонов отец Алексиса стал пэром Франции и префектом.

Алексис был третьим, самым младшим ребенком в семье. Он учился в иезуитском лицее в Меце (Metz), окончил лицей в 1823 и получил степень в области юриспруденции. Работая судебным аудитором в Версальском трибунале, Токвиль познакомился с Гюставом де Бомоном (Gustave de Beaumont), вместе с которым совершил впоследствии путешествие за океан. Презирая Июльскую монархию, Токвиль начал свою политическую карьеру в 1830 году и с этого времени до 1851 года был депутатом от департамента Манш (Manche) в Нижней Нормандии (Lower Normandy). В парламенте он защищал аболиционистские взгляды и поддерживал свободную торговлю и колонизацию Алжира (Algeria). В 1842 Токвиль был избран советником в Манше и возглавлял генеральный совет департамента с 1849 по 1851 год. Кроме того, с 3 июня по 31 октября 1849 года он был министром иностранных дел Франции. После этого он завершил свою политическую карьеру, поскольку не доверял ни левому, ни правому крылу и искал повод покинуть Францию.

Давно страдавший от туберкулеза, Токвиль проиграл борьбу с болезнью и скончался 16 апреля 1859 года. Он похоронен на семейном кладбище в Нормандии.

Самый главный, самый известный его труд, "Демократия в Америке", которую называли как "лучшей книгой об Америке", так и "лучшей книгой о демократии", появился в результате путешествия Токвиля и Гюстава де Бомона по Соединенным Штатам. Молодые люди отправились за океан в 1831 году, якобы для изучения американской пенитенциарной системы, и действительно, в Штатах они посетили ряд исправительных учреждений, но помимо этого, Токвиль много путешествовал по Америке и записывал свои наблюдения и размышления об устройстве американского государства. Он вернулся во Францию почти через два года и опубликовал доклад об исправительной системе, но настоящим результатом его путешествия была "Демокартия в Америке", первый том которой вышел в 1835 году, а второй – в 1840. Помимо Соединенных Штатов, Токвиль посещал и изучал жизнь и устройство Англии, Ирландии и Алжира.