Тяжесть и благодать симоны. Ее мысль проистекает из жизни

(* Не путать с Симоной Вейль (фр. Simone Veil), (р. 1927) - французским министром здравоохранения при В. Жискаре д"Эстене и Ф. Миттеране, председателем Европарламента до 1982 г.)

Мы просто должны отдаться воздействию личности этой женщины,
гениальность которой сродни гениальности святых.

Томас Стернз Элиот

Симона Вейль - самый духовный писатель ХХ века.

Андре Жид

Ум Симоны Вейль, о котором свидетельствуют не только ее писания,
все посмертные, был равнозначен лишь величию ее души.
Она жила как святая - всеми страданиями мира.

Эммануэль Левинас

Мне предписано жить одной, посторонней и изгнанной
из любой людской среды без исключения.

Симона Вейль

Симона Вейль - одна из немногих, может быть, единственная женщина, имя которой на равных ставят в ряд Гомера, Эсхила, Платона, Канта, Киркегора, Ницше, Хайдеггера, Бердяева, Шестова, Розанова. Впрочем, с равным правом она украшает список самых выдающихся женщин-мистиков Хильдегарды Бингенской, Терезы Авильской, Мехтильды Магдебургской, Святой Гертруды Великой, Святой Екатерины Сиенской, Святой Бригитты Шведской, Юлианы Норвичской, Елены Блаватской, Эдит Штайн, известной впоследствии под монашеским именем Тереза Бенедикта Креста. Я бы сказал, что Симона Вейль занимает достойное место не столько в философии, сколько в духовной истории человечества.

"Ее сочинения, никогда не предназначавшиеся к печати ею самой, уже теперь изданы, прочитаны, переведены на иностранные языки. Но трудно отделаться от мысли, что ее время еще по-настоящему не наступило. Что она ждет нас впереди, за поворотом".

Для меня оптимистическая идея С. С. Аверинцева о принадлежности Симоны Вейль грядущему означает надежду, что XXI век имеет шанс отказаться от той «тяжести», того «бремени», которых так страшилась Симона Вейль, и, наконец, устремится к новому сознанию по пути истинного (а не церковного) Христа. Как сказал кто-то, она испытывала жажду истинного христианства, разлитую в воздухе.

Габриэль Марсель называл Симону Вейль «свидетельницей Абсолютного», Альбер Камю - единственной великой душой и несравненным правдолюбцем нашего времени, Андре Жид, как мы видели, свидетельствовал о том, что Симона Вейль выделяется духовной глубиной среди писателей XX столетия. Реймон Арон, изменяя привычному скепсису, присоединился к интуиции Т. С. Элиота, что гениальность этой женщины сродни гениальности святых. Чеслав Милош в «Другой Европе» и Нобелевской лекции, говоря о Симоне Вейль как ориентире новой солидарности, назвал ее редкостным подарком современному миру и высказал мнение, что появление в ХХ веке такого писателя, как Симона Вейль, опровергало все законы вероятности:

"Она сумела внести новый смысл в жизнь как верующих, так и неверующих, доказав, что существующие разногласия между ними не должны обманывать и если многие из христиан по сути язычники, то и многие из язычников - в сердце своем христиане. Может быть, ради этого она и жила. Ясность ее ума и точность стиля были всего лишь высочайшей сосредоточенностью на страданиях человека".

Еще Чеслав Милош говорил, что суровостью жизни и письма Симона Вейль вызывает спасительное чувство стыда. Она служила справедливости, которая всегда «бежит из лагеря победителей», в любой ситуации противостоит насилию.

Джордж Стайнер, ставя Вейль в ряд женщин-современниц, великих духом (С. Бовуар - Х. Арендт - С. Вейль), писал, что именно последняя была «в наибольшей степени философична и “горний свет” (как назвал бы его Ницше) чистых абстракций был в наибольшей степени ее стезей. В таких высотах не место церковным благовониям».

Ее имя с восхищением повторяли бунтари Сорбонны в мае 68-го, а испанские анархисты все еще гордятся фактом участия Симоны Вейль в гражданской войне 30-х годов и переиздают ее труды по социальным вопросам.

К сказанному мне хотелось бы добавить лишь одно: подобно тому, как короткая и неустроенная жизнь Симоны Вейль согрета величием ее сердца, так ее книги - теплом ее души.

Я отдаю себе отчет в том, что большинство героев этой книги мало знакомы отечественному читателю, но у меня нет сомнений в прямой зависимости качества нашего будущего от знакомства с ними. В частности, Симону Вейль вполне можно считать ярким маяком нового сознания, о котором я пишу в книге «Эволюция души».

Симона-Адольфина Вейль родилась в состоятельной семье еврейских интеллигентов 3 февраля 1909 года в Париже. Предки ее отца были выходцами из Эльзаса, семья матери перебралась во Францию из России. Ее отец, Бернар Вейль был врачом, давшим своим детям либеральное воспитание в духе интеллектуальной честности и нравственной строгости. Даже о своем еврейском происхождении Симона узнала случайно, поскольку в семье агностиков Вейлей об этом никогда не упоминалось. Позже еврейство будет расценено ею как ее собственная «плоть», как непреодолимая реальность, которая камнем будет тянуть ее к земле, не давая воспарить в «свободные граждане мира».

Старший брат Симоны Андре Вейль стал гениальным математиком, одним из основателей современной алгебраической геометрии. Для Симоны брат на всю жизнь стал идеалом, объектом подражания. Под его влиянием она испытывала живейший интерес к современной физике и математике. Вслед за Андре она в юности усиленно занималась геометрией, да и ее литературный стиль отличает ясность и строгость, свидетельствуя о суровой дисциплине мысли. С детства Cимону окружали люди, высоко центившие культуру, науку и знание. Девочка рано увлеклась историей, литературой и философией, свободно овладела языками (латынь, греческий, немецкий и английский).

С началом Первой мировой войны доктор Вейль был призван на службу в качестве военного медика, и сопровождающая его семья не раз вынуждена менять место жительства. Симона росла хрупким, болезненным ребенком, так что большую часть школьного образования она получила дома.

Симона Вейль с блеском окончила Лицей Генриха IV (1925–1927) и Высшую нормальную школу (Эколь Нормаль) (1929–1931) в Сорбонне. В лицее властителем дум юной девушки был профессор и известный философ Ален (О. Э. Шартье), отмечавший ее «ум, далеко превосходящий современников». В журнале Алена «Свободная речь» Симона опубликовала свои первые еще ученические, работы «О восприятии, или приключение Протея» и «О времени».

Симона де Бовуар, сокурсница Симоны Вейль по Сорбонне, вспоминала об этих годах: «Она интересовала меня, поскольку имела репутацию весьма умного человека, а также по причине ее причудливого внешнего вида; во дворе Сорбонны она вечно была окружена толпой бывших учеников Алена… Страшный голод только что опустошил Китай, и мне рассказывали, что, узнав эту новость, она разрыдалась: ее слезы вызвали во мне даже большее уважение, чем ее философская одаренность».

Позже Симона де Бовуар признавалась, что завидовала способности Вейль «биться за весь мир».
Окончив Сорбонну, Симона Вейль некоторое время преподавала греческий и философию в женской школе в провинции Ле Пюи. Будучи блестящим лектором и любимицей учениц, она из-за своей эксцентричности и нонконформизма плохо ладила с начальством, так что ей пришлось несколько раз менять место работы. Инспектору, угрожавшему ей применить санкции вплоть до увольнения, Симона ответила с достоинством и улыбкой: «Господин инспектор! Я всю жизнь считала увольнение естественным увенчанием своей карьеры».

Совесть не позволяла ей получать хороший заработок, когда другие умирают с голоду. Поэтому, тратя лишь малую толику получаемого жалованья, она отдавала остальное в профсоюзные фонды и на издание рабочей прессы.

Принадлежность к партии слабых, считала С. Вейль, может оказаться даже выше принадлежности партии Бога: «Если бы вдруг выяснилось, что Бог находится «на стороне сильных батальонов», то следовало бы призвать людей к сопротивлению этому Богу на том основании, что он не может быть истинным, что в лучшем случае он всего лишь языческий кумир».

Глубинное стремление разделить судьбу угнетенных привело ее к поворотному решению. С детства не отличаясь крепким здоровьем, в 1934-м она взяла академический отпуск («для научных занятий») и поступила простой рабочей на завод: сначала подручной на электропредприятие «Альстом», затем фрезеровщицей на завод «Рено». Ее целью было узнать жизнь пролетариата, пережить опыт тех, «кто не идет в счет - ни в какой ситуации - ни в чьих глазах», лично прочувствовать и выстрадать постоянно тревожившую ее сознание проблему тяжелого механического труда. «Ясность ее ума и точность стиля были всего лишь высочайшей сосредоточенностью на страданиях человека».

Живя в рабочей среде и на рабочую зарплату, падая вечером от усталости, она, тем не менее, вела «заводской дневник», в котором отражала все свои испытания и страдания того времени.
Центральным мотивом творчества Симоны Вейль позже станет проблема страдания, особенно страдания невинных. Для ее решения она считала необходимым восстановить связи человека с природой и социумом - те, по ее выражению, «корни», которые в современном обществе уничтожает влияние денег, власти и идеологии. Одним из главных методов восстановления «корней» она считала «одухотворение труда».

Известен случай, когда кто-то из рабочих сказал ей: «Что же вы приехали с нами разговаривать? Посмотрите, в какой мы живем грязи. Вы бы лучше нам помогли». Она, ни слова не сказав, подоткнула юбку и вымыла пол - и только потом состоялся разговор, в ходе которого она совершенно этих людей к себе расположила.

Равнодушная к моде и внешнему виду, Симона не признавала украшений, ходила в грубой рабочей одежде и, подражая своему окружению, дымила, как фабричная труба. Ее очерки на рабочую тему стали беспощадным приговором грубости, дикости, физическому и духовному оскудению современных рабов.

В своей «Духовной автобиографии» * (* «Духовная автобиография» - письма С. Вейль к своему другу и духовному отцу, настоятелю доминиканского монастыря Жану-Мари Перрену. Позже из этих писем и нескольких статей Симоны Вейль Ж.-М. Перрен составит книгу «Ожидание Бога») Симона Вейль так описала события того времени:

"После года работы на заводе и еще до возвращения к преподаванию родители отвезли меня в Португалию, где я, оставив их, одна поехала в деревню. Мои душа и тело были разбиты в кусочки. Соприкосновение с несчастьем убило мою юность. До сих пор я не знала несчастья, кроме своего собственного, не казавшегося мне особенно значительным, и которое было несчастьем наполовину, поскольку имело биологический, а не социальный характер. Я знала, что в мире много несчастья, даже была им одержима, но никогда не жила среди него сколько-нибудь долго. Во время работы на заводе, где я смешалась с анонимной массой в чужих и в собственных глазах, чужое несчастье вошло в мою душу и плоть. Меня больше ничто не отгораживало от других, ибо я действительно забыла прошлое и ничего не ждала от будущего, так как не представляла себе возможности выжить при такой усталости. Перенесенное на заводе ранило меня настолько сильно, что по сей день встреча при любых обстоятельствах с любым человеком, говорящим со мной без грубости, заставляет меня думать, что произошло недоразумение, и что это недоразумение скоро рассеется. Там я получила клеймо рабства, подобное тому, что римляне выжигали раскаленным железом на лбу самых презренных рабов. С тех пор я всегда считала себя всего лишь рабыней".

Работа на фабрике и самоизнурение привели Симону к полному физическому и моральному истощению, так что ей пришлось «приходить в себя» в Швейцарии, Испании, Португалии, где она близко соприкаснулась с католицизмом и мистикой.

В 1936–1939 гг. С. Вейль на стороне республиканцев участвовала в Гражданской войне в Испании. В Барселоне она записалась рядовым в Колонну Дурутти *, (* Дурутти Бонавентура - испанский анархист, создавший боевой отряд для похода на Сарагосу, где был разбит. Погиб в бою под Мадридом) но и здесь ее ждало разочарование: она убедилась в трагическом разрыве между утопией и реальностью. Из-за несчастного случая и последовавшей за ним болезни ее пребывание на испанской земле оказалось коротким. Успехи Франко и особенно вмешательство сталинского руководства в дела республиканцев нанесли удар ее социалистическому мировоззрению и заставили окончательно отказаться от утопий юности.

До конца своей короткой жизни Симона Вейль была поглощена изучением идей Христа, стараясь строго следовать Его заветам. Не принадлежа церкви, но став горячей сторонницей Иисуса Христа (1938), Симона Вейль унаследовала критицизм Сёрена Киркегора, противостоящего закату христианской церкви экстатической критикой ее непотребств: «Церковь, как социальный институт, вызывает у меня страх, внушает мне страх».

Ее обращение не было одномоментным - скорее духовным процессом, начавшимся в 1937 году в маленькой романской часовне XII века Santa Maria della Angeli в Ассизи, где часто молился святой Франциск, и продолжившимся в Солесме, где, по ее словам, она поняла «как можно через несчастье полюбить божественную любовь».

Вот ее собственное описание произошедшего тогда с ней. Ее часто мучили нестерпимые головные боли, и, борясь с ними, она, как молитву, читала стихотворение «Любовь», «напрягая внимание и всей душой пытаясь разделить заключенную в них нежность». Во время одного такого чтения на Страстной неделе «Сам Христос снизошел ко мне, и я оказалась захваченной Им раз и навсегда»:

"Рассуждая о неразрешимости проблемы Бога, я не предвидела возможности реального контакта, встречи лицом к лицу, здесь на земле, человека с Богом. Я слышала туманные разговоры о подобных вещах, но никогда им не верила. Истории явлений в Fioretti меня скорее отталкивали, так же как и чудеса в евангелиях. Притом в этой внезапной захваченности Христом никак не участвовали ни чувства, ни воображение; я просто почувствовала через страдание присутствие любви, подобной той, что читается в улыбке на любимом лице".

В «Духовной автобиографии» Симона так описывает обращение к христианству: «В то время мои душа и тело были разбиты в кусочки. Соприкосновение с несчастьем убило мою юность… И я поняла, что христианство - это, прежде всего, религия рабов, что рабы не могут не быть христианами, и я в том числе».

Однако креститься Симона Вейль не стала: ей казалось высшей несправедливостью то, что, согласно церковной догме, лишь христиан ждет спасение. А как же другие? Те, кто страдает и мучается в этой юдоли слез за пределами церкви?! И она приняла тяжкое решение остаться в «несчастье нецерковности», желая разделить его с другими нехристианами:

"Католическая «среда» с готовностью примет всякого, кто пожелает присоединиться к ней. Но я не хочу, чтобы среда меня принимала, не хочу жить в среде, где говорят «мы», не хочу стать частью этого «мы». Я не хочу чувствовать себя дома ни в одной человеческой «среде», - писала Симона Вейль отцу Перрену".

С. Вейль видела свое призвание в том, чтобы доказать, что можно быть христианкой вне церкви. Ее жизненное решение принятия Христа вне крещения и церкви было продиктовано, с одной стороны, чувством личной избранности и послушания Богу, (который захотел, чтобы она всю жизнь оставалась «у врат царства») и, с другой, - неприятием обрядовой стороне религии и карательной силы церкви, направленной против еретиков.

Будучи иудейкой, так и не принявшей христианство, она пережила опыт мистического просветления и много времени провела в бенедиктинской обители, дабы выразить свое восторженное отношение к идеям и жизненной практике Иисуса Христа, разделяя с монахами все аскетические требования, кроме христианских таинств. Она демонстративно держалась еврейства, пока продолжались гитлеровские гонения на евреев.

"Одно можно сказать о ней в христианских терминах: заслышав зов нового страдания, который она принимала своей верой как зов Христа - «Иди за Мной!», - она никогда не жалела себя и не уподоблялась тем персонажам из притчи (Евангелие от Луки, 14,16–20), что отказываются идти на зов Бога, потому что один купил землю, другой волов, а третий как раз вступил в брак. У нее не было ни земли, ни волов, ни брака - ничего, кроме несговорчивой совести. Кроме неразделенной воли к абсолютному".

В 1940 году, когда немцы вошли во Францию, Симона вместе с родителями бежала из Парижа в Марсель, где ее работа на ферме станет еще одной попыткой почувствовать на себе все тяготы ручного труда,

В 1942 году семье Вейль удалось выбраться из Франции в Нью-Йорк, однако Симона не могла пассивно наблюдать из-за океана, как французы, рискуя жизнью, участвуют в Сопротивлении. Она тайно вернулась на родину, стала членом освободительного комитета Шарля де Голля, распространяла запрещенную литературу, расклеивала антифашистские листовки, выразила желание служить своей родине с оружием в руках.

Позже Симону переправили в Англию, где она присоединилась к комитету «Свободная Франция», созданному Де Голлем. Она активно участвовала в борьбе антифашистского сопротивления, готовила для «Свободной Франции», радиопередачи, хотя во многом и не разделяла убеждения де Голля.

Положив жизнь на борьбу с гитлеризмом, Симона Вейль высказывала столь жестокие укоризны французскому самодовольству и еврейскому высокомерию, каких убоялись бы галлофобы и юдофобы. Одержимая максималистской совестливостью, она вообще не страшилась горьких истин, потому что чувствовала себя причастной правде Божией, сама вершила суд над самой собой. «Совесть, как соль, как йод, - для ран мука, но и единственная защита от гниения».

Симона Вейль всегда отдавала предпочтение обязанностям, а не правам - даже Декларации Прав Человека противопоставила Декларацию Обязанностей Человека. Даже онтологически обязанности первичнее прав: ведь если прав не соблюдают, их просто нет; но если не выполняют обязанностей, они остаются такими же реальными и неумолимыми.

Блестящую и глубокую характеристику Симоне Вейль дал мой любимый поэт Томас Стернз Элиот: «Симона Вейль имела задатки святости… Потенциальный святой может быть очень трудной личностью; подозреваю, что Симоне Вейль случалось бывать непереносимой. То тут, то там тебя задевает контраст между почти сверхчеловеческим смирением - и тем, что легко принять за оскорбительное высокомерие».

Ее жизнь завершилась тоже тяжелой работой в лондонском штабе французского Сопротивления: готовясь к нелегальной высадке на оккупированной территории, французская подвижница жестко сокращала свой ежедневный рацион до уровня пайка, назначенному немцами населению оккупированной Франции, дабы не иметь преимуществ перед соотечественниками, томившимися в условиях фашистской оккупации. Это привело ее к преждевременной смерти в лондонском предместье от длительного недоедания и сердечной недостаточности, осложненной нажитым туберкулезом. До могилы ее провожали всего восемь человек.

В одном из последних писем родным она писала: «В этом мире только те, кто доведен до предела униженности, ниже бродяг и побирушек, кто не имеет не только положения в обществе, но судом всех и каждого лишен даже элементарного человеческого достоинства, разума, - только такие существа могут сказать правду. Все остальные лгут».

Симоне Вейль потребовалось умереть для того, чтобы стать событием для послевоенной Франции, более того - иконой интеллигенции ХХ века. Свои главные творения она написала в течение последних трех лет перед смертью. При жизни не было издано ни одной ее книги. Лишь после войны ее разрозненные журнальные публикации, рукописи дневников и эссе были напечатаны во Франции (частично при содействии Г. Марселя и А. Камю) и затем переведены на многие языки, а недавно и на русский. Ныне их читают католики и протестанты, атеисты и агностики, хотя даже и сегодня ее идеями и трудами способен восхищаться крайне ограниченный круг читателей.

Среди этих книг - сборник статей «Бремя и благодать», «Укоренение», «Наука и восприятие у Декарта», «Лекции по философии», «Предвосхищение христианства в Древней Греции», «В ожидании Бога», «Удел рабочего» и др.). «Gallimard» издал ее 6-томник, а к 100-летию Симоны Вейль во Франции были перепечатаны наиболее известные сборники ее трудов и опубликовано, как минимум, два десятка посвященных ей книг. Ныне ее сочинения и посвященные ей книги в каждом крупном магазине занимают несколько полок. Это стихи, поэмы и сказки, высокое богословие и политический анализ, размышления над гомеровским эпосом и сказками братьев Гримм, над «Бхагавад-Гитой» и «Братьями Карамазовыми», над Платоном и Марксом, статьи по пифагорейской теории чисел и по теории кванта…
Сегодня во Франции именем Симоны Вейль названы улицы, школы, лицеи. Ее подвижническая жизнь и кончина стали темой множества стихов, написанных на разных языках, театральных постановок, фильма «Неоккупированная зона. Невозможная жизнь Симоны Вейль» и даже одной оперы.

Ассоциации исследователей наследия Симоны Вейль имеются не только во Франции, но и в Соединенных Штатах, а в Германии и Мексике существуют даже специальные институты. Даже католики, раньше разоблачавшие «несостоятельность ее претензий», теперь все чаще говорят о «вселенской вести» Симоны Вейль, о важности ее свидетельства для христианской мысли и жизни.

Хотя знаки уважения Симоне Вейль оставили самые достойные современники, ее личная и авторская прижизненная судьба, как у всех непризнанных гениев, была к ней неблагосклонна. Глубина и острота ее мысли часто превосходили интеллектуальные достижения мужчин, и поэтому часто их негативные реакции были обыденным следствием мужского шовинизма и скрытой зависти. В чем только ее не обвиняли: де Голль - в сумасшествии, Грэм Грин - в «неудобоваримости», иудаисты - в измене религии отцов, христиане - в критике церкви, атеисты - в религиозном фанатизме, верующие - в дьявольской гордости и еретичестве. Многие считали ее идеи утопическими и несбыточными. Больше всего ей доставалось от отечественных и зарубежных коммунистов, винивших ее в «реакционнейших предрассудках» и «идеалистической» склонности выступать с защитой «так называемой личности».

Главное в характере мышления Симоны Вейль - будоражущее ощущение страстности, неуспокоенности, беспокойства… Можно по разному относиться к ее идеям, но ее личность привлекательна даже для оппонентов. Потому такие ее противники, как иудаист Эммануэль Левинас или православный священник Яков Кротов, не могут отказать ей в святости. Даже явные недоброжелатели вынуждены признать абсолютное единство ее мыслей и образа жизни, того, что она писала, с тем, что она делала. Для меня это гораздо важней содержательной части ее учения, потому что подвижничество - более надежная гарантия убедительности, чем строгость доказательств. Если бы Иисус Христос аргументировал как следует жить, а не жил в соответствии с тем, чему учил, кто бы сегодня знал его учение?

"Христианка, не принявшая крещения; визионер, для которого атеизм был родом аскезы; мученица, превыше всего ценившая «благодать боли»; исследовательница, признававшая Осириса, Прометея, Мелхиседека ранними воплощеньями Иисуса, - Симона Вейль остается одной из самых загадочных искательниц истины в современном мире".

Действительно, вся ее жизнь - это мучительный духовный и нравственный поиск. Трагический опыт ее жизни научил ее «любить Божественную любовь, которая противостоит боли и мукам» - это слова самой Симоны Вейль.

Внутренний аскетизм таких натур подпитывается потребностью в абсолютной чистоте, целомудрии и духовной целостности. Сама она называла это «интеллектуальной честностью», «чистой, нагой, верной и вечной правдой», но на самом деле явно испытывала «повеление свыше». Я убежден в том, что Симону Вейль нельзя понять без опыта просветления, без ее личной встречи с Христом, делающей просветленных визионерами. Не случайно Ангелина Крогман, автор книги «Симона Вейль, свидетельствующая о себе», называет Ассизи «духовной родиной» Симоны Вейль * (* Ассизи - место рождения одного из самых экстатических приверженцев Иисуса Христа Святого Франциска).

Это многим покажется удивительным, но желанием Симоны Вейль было собственное бесславие, уничижение, даже уничтожение в памяти людей. Так она реагировала на инфернальные страдания миллионов людей, превращенных в ХХ веке в лагерную и военную пыль. Она раз за разом молила Бога о том, чтобы самой стать неразличимой пылинкой в этой жуткой массе человеческого горя, без всякой компенсации - в особенности, в виде «благодарной памяти потомков»…

Испытывая потребность в абсолютной чистоте, целомудрии и духовной целостности, она всегда страшилась оказаться в привилегированном положении перед кем бы то ни было - рабочими на фабрике, бойцами Гражданской войны в Испании, оккупированными французами, неверующими, лишенными шанса осмыслить собственное страдание. Даже ее мировооззрение, в частности негативное отношение к еврейству, во многом подпитывалось страхом получить «привилегию» в духовном плане.

Для меня она является продолжением лучших черт гуманизма Ганди и Швейцера, символом нового сознания и надежды, предтечей новых времен, действительно способных искупительным страданием побороть зло.

Можно сказать, что жизнь Симоны - один из немногих примеров сознательного мученичества гения с присущими ему самоуничижением, фанатическим аскетизмом, отказом от радостей и счастья, - писала Сюзан Зонтаг. - «Но все, кто ценит нешуточность не меньше жизни, перевернуты и воспитаны ее примером».

Движение ее мысли в сторону униженных и обездоленных ярко высвечивает беседа с однокашником по Сорбонне французским интеллектуалом К. Леви-Строссом. Тогда они встретились на ступеньках Колумбийского университета и Леви-Стросс печалится о том, что Франция завоевана Германией. На что вечная беглянка из лагеря победителей ответила: «А не кажется ли тебе, Клод, что гибель Франции одновременно означает освобождение Индокитая?».

Считая всех людей братьями, она глубоко понимала бессмысленность всякого национализма и фактически предвидела Объединенную Европу как прообраз будущего мироустройства.

Не принадлежа литературным группам, партиям или движениям, будучи одинокой и принадлежащей скорее будущему, чем настоящему, Симона Вейль испытывала потребность в абсолютной искренности, откровенности, правде. Ее не смущало ни еретичество, ни мнение единоверцев, ни опасность «отлучения». Ее взыскующий ум легко преодолевал социальный консерватизм, общественную и религиозную дремучесть и застарелые предрассудки.

Ее выводили из себя железная необходимость причин и следствий, единство противоположностей, идея прогресса, маскировка и лицемерие «поборников разума»: «Противоречие - опора запредельного», - говорила Симона Вейль. «Невозможность - врата в сверхприродное. Наше дело - в них стучаться. А открывает кто-то другой».

Вместе с тем, как женщина, С. Вейль была чужда холодного интеллектуализма, поэтому ее творчество ближе к мистицизму, чем к философии. Будучи универсальной личностью, мыслителем от Бога, обладая редким даром эмпатии, она писала прекрасным языком, четко и ясно, порой дерзко. Поэтому ее произведения трогают до глубины души и не имеют тенденции к старению.

Порой бескомпромиссная в суждениях, Симона Вейль беспощадно доводит мысль до сурового и безжалостного конца, столь неприемлемого для бесстрастных «искателей истины», в этом она напоминает мне яростные обличения таких художников, как Беккет, Ионеско, Жене, Жарри, Витрака, Адамова, Симпсона, Пинтера…

Бескомпромиссная мысль Симоны Вейль выражается не только в уникальной силе, но и в удивительной нравственной напряженности. Не случайно ее называли совестью эпохи, а главной темой ее работ стал человек страдающий, отвергнутый перед Богом.

Здесь важно подчеркнуть, что многие формы современной философской мысли были разработаны еще античными философами и теологами Средневековья, которые стремились понять и оправдать мучения невинного, найти надежную теологическую или метафизическую опору теодицее, определить, надлежит ли терпеть или бороться, узнать, действительно ли перевешивает единственная слеза ребенка всё остальное.

Воспитанная на классических греческих образцах, Симона Вейль видела в Платоне («Моисее греков») поводыря в обетованную землю Христа. За исключением Аристотеля («дурного дерева, давшего дурной плод»), она ценила греческую мысль за «божественное воспитание души».

Аристотелю и Декарту С. Вейль отказала в мудрости, потому что духовности и божественной истине те предпочли дискурс, логику, законы материального мира. Мудрость, считала она, вообще пришла к концу вместе с рационализмом, и вернуться к ней можно, лишь «выведя мысль за пределы материального мира», повернувшись от науки разума к неисчерпемой науке души. И тогда «единство существующего в этой вселенной порядка заявило бы о себе со всей неотразимой ясностью».

Важнейшей категорией философии Вейль является «желание», даже «желание желать», которое она называла искрой божественного в человеке, имея в виду, что необходимо не обладать верой, не обладать Богом, а иметь желание желать Его. Без этого невозможно достойное существование: «Бог есть, поскольку я его желаю, но мое желание никогда не может сделать Его ближе». Именно эта удаленность Бога от человека или даже Его отсутствие и есть высший знак чистоты любви: наша любовь безнадежна. Как античная Антигона, она знает, что не найдет ни правды, ни покоя, знает, что не добьется того, чего должна добиться, но не может этого не делать. Эта жажда Абсолюта онтологически мистична и выходит за пределы любой логики.

Здесь рациональный подход просто невозможен: вера, любовь, желание имеют смысл исключительно в свете благодати, утешение нельзя облекать в логические формы, духовные движения души важнее любых доводов разума, ибо причащаться таинствам следует исключительно по «повелению свыше».

"И только свет благодати приходит сверху и неоткуда, дается как дар, но он прорывает этот закон тяжести. Любовь - не утешение, а свет. И вот этот свет, свет благодати, настолько присутствует во всей ее мысли, что это дает что-то большее, чем утешение".

Хочу чуть подробнее остановиться на теологии Симоны Вейль, точнее на ее понимании истинного христианства.

Вклад Симоны Вейль в историю христианства я усматриваю в противопоставлении делам и непотребствам церкви истинных идей Христа, возрождение всего «убитого» церковью, продолжение христианства при том уходе Бога, который состоялся в ХХ веке. Как сказал Олег Аронсон в передаче радио «Свобода», «Симона Вейль своими текстами и своей жизнью в каком-то смысле показала, как возможно продолжение христианства в эпоху безбожия».

Фактически она имела в виду не современное пораженное всеми недугами христианство, но постхристианский мир нового сознания, с которым чувствовала свою нерасторжимую связь и ответственность за него. Для меня, как и для Симоны Вейль, церковь - не организация под властью Римского понтифика, но воплощение жизни Христовой в каждой человеческой личности.

Как и Станислав Гроф, я убежден в том, что глубокие мистические переживания не имеют конфессиональной окраски, тогда как церковный догматизм упирает как раз на межконфессиональные различия и порождает враждебность и противоборство. В этом причина неприятия духовных исканий Симоны Вейль религиозными «стражами» как от христианства, так и от иудаизма.

В «Письме клирику» она заявила, что именно церковь положила начало тоталитаризму и несет свою долю ответственности за современные события: «Тоталитарные партии сложились по закону действия механизма, аналогичного церковному применению анафемы». Религиозные догмы лишь умаляют веру человека, тогда как свобода ее укрепляет. Власть церкви «безусловно зла, когда она препятствует мышлению в исследовании таких истин, которые ему свойственны, использовать с полной свободой свет, разливающийся в душе, когда она созерцает с любовью». «Везде, где удушается мысль - там индивидуальность подавляется социальным организмом, который имеет тенденцию стать тоталитарным».
Вейль упрекала христианство за ортодоксию, борьбу с язычеством и еретичеством, за уклонение от заветов Христа. Каждый народ заключает свой собственный Завет с Богом, и подлинное христианство должно не отвергать, но исполнять все эти заветы, стать Новым Заветом всех прежних договоров с Богом.

Критикуя церковь, страшась ее как социального института, говоря, что она не может войти в церковь, потому что она кого-то исключает, она способствовала ее модернизации, возвращению в нее духа Христа.

Я абсолютно убежден в том, что при беспощадной критике ее богословия церковниками она гораздо ближе к Богу, чем они.

Она прямо признавалась, что доктрина христианского «послушания» лишает ее «радости принадлежать мистическому телу Христа». Я вполне солидарен с ее идеей, что Бог должен быть в душе, а в храме Бог исчезает. И это не атеизм, как полагают церковники, но начало нового религиозного сознания, чуждого церковного догматизма и церковной мишуры.

"Я думаю, что главный долг последних двух-трех лет, долг неукоснительный, уклонение от которого было бы почти предательством, состоит в том, чтобы показать возможность подлинного воплощения христианства. Никогда за всю историю человечества еще не было эпохи, когда души были бы в такой опасности, как сейчас. Причем по всему Земному шару. Снова надо вознести медного змея, чтобы каждый взглянувший на него спасся (отрывок из письма С. Вейль к отцу Перрену)".

Образцом для нее всегда была искупительная жертва Христа. Следуя по стопам Христа, она считала, что Христос не принес в мир христианство, он принес в мир себя. Не потому ли Вейль называют «мученицей, превыше всего ценившей “благодать боли”».
Важнейшим моментом в теологии Вейль была идея о чудесном преображении человеческой души - божественном даре самораспятия. Именно ради любви Христос взошел на крест, дав людям божественный пример самопреображения.

"Она хотела собой заполнить брешь между Христом и нехристианами, среди которых - она была в этом убеждена - очень много нравственных людей, и они, сами не зная того, выполняют христианские заповеди. Вейль пыталась показать, что Бог общается со всеми, став заступницей для этих людей. В этом уникальность ее пути".

Понятие Бога в вейлевской теологии тождественно понятию «абсолютного блага», отсюда - рассуждения о совершенном характере божественного.

Согласно Симоне Вейль, Deus absconditus, Бог отсутствующий, действует в мире силой веры, силой благодати, которая освобождает нас от бремени, если только мы сами не отталкиваем этот дар.

Противоречие между благом и необходимостью непознаваемо и сокровенно, оно неразрешимо вне таинства, запредельности Бога, парадоксальности любви, мистичности жизни: «Наш удел - пустыня. Тот, кого мы должны любить, отсутствует». Без запредельного земное обращается в ужас.

Любовь к Богу рождается не из движения разума, а из абсурда существования, из переживания предельного удаления от Него как глубочайшего несчастья. Любовь к Богу и страдание, вызванное запредельностью Бога, связаны между собой. Под «ожиданием Бога» она понимала ожидание Бога в себе, долгий путь человека к обретению божественного света.

Центральным мотивом теологии или мистики Вейль стала реконструкция «Божественного порядка Вселенной» идея Посредничества как миссии, которую берет на себя человек, связующий земное и божественное, самого человека, его земное начало, и Бога.

Вера несовместима с конформизмом, религия, выстроенная на массовом «правоверии» - это абсурд, потому что невыстраданная вера мертва по своей природе. Симона Вейль бесстрашно разоблачала такую религию так же, как и пустозвонство так называемых прогрессистов.

Немного о двух основных трудах Симоны Вейль - я имею в виду «Укоренение» и «Бремя и Благодать».
В книге «Укоренение» («L’enracinement») С. Вейль стремилась показать, что отрыв от корней является «опаснейшим недугом человечества» и именно для борьбы с ним необходим приоритет обязанности над правом. Обязанность - это экзистенциальная потребность человеческой души, такая же, как порядок и свобода, послушание и ответственность, равенство, честь, истина. Укоренение - основа человеческих потребностей: «У человека есть корни благодаря его реальному, активному и естественному участию в жизни сообщества, которое сохраняет живыми определенные сокровища прошлого и некоторые предчувствия будущего».

Диагноз, который она ставила своему времени - это тяжкая хворь, болезнь отрыва от человеческой божественности и духовных корней. Отсюда многочисленные разрывы - между наукой и верой, верой и разумом, искусством и религией, музыкой и математикой, телом и духом, мирской и духовной жизнью, античностью и христианством. Больше всего ее вслед за Киркегором беспокоил рост тоталитарных тенденций и расизма, возвращение цивилизации к несвободе и рабству, превращение Бога в двойника императора, фараона. Прикрытие непотребств «идеями» - вот причина современной чумы. Ведь еще римляне «понимали, что сила становится по-настоящему действенной лишь при условии, что она прикрывается какими-либо идеями». «Прикрытие» власти метафизикой или идеологией, будь то коммунизм, фашизм или христианская идея, - это способ оболванивания масс, который использовал, например, Гитлер, создавая «религию», которая была бы наделена для массы статусом всеобщей абсолютной духовной ценности.

Мартин Бубер в связи с этим писал: «Для нее социальное - есть сфера сатаны, поскольку коллективизм имеет наглость диктовать человеку, что есть добро, и что - зло. Он становится преградой между Богом и душой и даже занимает место Бога».

Важная мысль Вейль, изложенная в книге «Укоренение», состоит в том, что под покровом рационализации и «торжества разума» человечество идет совершенно иррациональным путем, полностью забыв о наследии Христа.

Идеология и политическая организация общества превращает человечество в машину, производящую коллективные эмоции, экстазы и массовые внушения. Это в равной мере относится к национализму, фашизму и рабочему движению. Симона Вейль ставит знак равенства между диктатурой пролетариата, империализмом, фашистской бюрократией и тоталитарным коммунизмом, потому что каждая из этих общностей держится так называемым люциферовским грехом, а именно - идолопоклонством и иллюзией внутренней целостности и единства, к которым, согласно ее убеждению, влечет нас наша врожденная потребность в причастности ко всеобщему, в самопосвящении себя делу или идее.

Если первобытного человека угнетали враждебные силы природы, то цивилизованного - угнетение себе подобных, новое рабство, растущее вместе с ростом сфер влияния человека: «…Совокупное человечество приняло на себя по отношению к индивиду роль угнетателя, прежде принадлежавшую Природе». Невозможно завоевать свободу, не сделав ее достоянием личности. Самое страшное угнетение не тогда, когда один угнетает многих, но когда многие угнетают одного.

Продолжая линию Киркегора и Ле Бона, Симона Вейль видела в массе главного угнетателя личности и особенно предостерегала от опасности омассовления, национализма, идеи отечества как абсолютной ценности. Быть на стороне слабых для нее, среди прочего, означало примкнуть к единице против толпы.

Она считала фашизм не случайным - к нему вели все реалии того времени, от заката христианства до политической идеологии. «Прикрытие» силовых отношений власти метафизикой и христианской идеей Ленин и Гитлер использовали, создавая новую «религию масс», наделенную статусом тотальной и абсолютной духовной ценности. Идеи грозного Бога, послушания, здравого смысла, «истинного» или «общественно полезного», то есть социальное внушение и идеологический обман - вот что ввергло Европу во мрак Нового времени.

Хотя у наших все еще не исчез соблазн представлять Вейль как социалистку и марксистку, это ее увлечение было мимолетным и завершилось осознанием того зла, который марксизм нес именно рабочим. Пролетарская революция - не свержение социального зла, но лицемерный и злостный обман, наркотик, удовлетворяющий потребность бесов в авантюре. В 1934 году она писала: «Стоит мне подумать о том, что великие вожди большевиков ставили себе целью создание свободного рабочего класса и при этом никто из них - ни Троцкий, ни даже Ленин - ни разу не заглянул на завод и, следовательно, не имел ни малейшего понятия о реальных условиях, от которых для рабочих зависит вопрос о рабстве или свободе, - как политика представляется мне какой-то зловещей издевкой».
Вейль вообще отрицала наличие у Маркса какого бы то ни было «учения», а в диалектическом материализме видела только философское недоразумение.

Политика, идеология, идолопоклонство - это машины, производящие коллективные эмоции, экстазы и массовые внушения. Тоталитарность заложена в основах современной жизни - это человеческая потребность в причастности ко всеобщему, в самопосвящении себя идее, в партийности и совращении человека новейшими изобретениями дьявола - нацией, государством, социальными институтами, церковью:

"Великие усилия мистиков всегда были направлены на то, чтобы достичь такого состояния, при котором в их душе не оставалось бы частицы, говорящей «я». И все же та часть души, которая говорит «мы», бесконечно более опасна".

«Укоренение» - это книга о том, что чувствует человек в равнодушном к нему урбанистическом мире, человек, совершено забывший об истоках, корнях, метафизическом смысле своего существования. В ней она показывает, как вернуться к этим истокам.

За 10 лет до смерти, в возрасте 25 лет, Симона написала трактат «Размышления о причинах свободы и социального угнетения», в котором предсказала кризис человечества, имея в виду не переживаемую в то время экономическую депрессию, но катастрофу гуманитарную, кризис человеческих ценностей.

Она рано осознала, что духовные блага есть единственное средство, благодаря которому мы получаем ответ на все наши желания. Отсюда ее стоический альтруизм и трактовка страдания как способа эмансипации человека. Ответом на мировую несправедливость и извечное угнетение должно стать христово превращение «бремени» в «свет». Это два важных понятия ее философии: «Две силы владеют миром - свет и бремя». Человеческое предназначение обратить бремя и страдания в благо: «Если постигаешь полноту радости, то видишь, как страдание превращается в радость, как исполнение желания голодного насытиться». Она верила, что в сердце человека живет глубинная потребность абсолютного добра, и он не теряет эту веру, даже пройдя через все страдания и преступления. И именно это и есть сакральное в человеке.

Перед отъездом в Нью-Йорк Симона оставила своему другу философу Гюставу Тибону несколько толстых, убористо исписанных тетрадок, датированных 40-ми годами. Это были просто записи для себя. Этим она жила и об этом писала. Здесь вперемешку были записаны афоризмы, цитаты, отрывки из Евангелия и мысли, потрясающие по глубине, выразительности изложения и очевидной истинности. Позже Г. Тибон собрал выдержки из этих тетрадей, которые она никогда не готовила к публикации, сгруппировал их по темам и разбил на главы. Получилась книга, позволяющая ознакомиться с ее основными темами и ходом мысли.

Через четыре года после смерти С. Вейль, в 1947-м, издательство «Галлимар» опубликовало книгу под заголовком «Бремя и Благодать». Первая запись гласила: «Все естественные движения души управляются законами, подобными закону тяготения в материальном мире. И только благодать составляет исключение».

Больше всего ее страшила тяжесть, бремя все яснее проступавшего тоталитаризма. Дьявол для нее - это когда все заодно. Потому «коллективная «мысль» - утрата смысла и уважения к душе. Этим реалиям, горизонтальному «бремени» или «тяжести» бытия, по мысли Симоны Вейль, противостоит нисходящая по вертикали «благодать». Бремя - это реальность, где всё детерминировано жесткими и неумолимыми законами необходимости, причем не только физические явления, но душевные и большая часть духовных. Закону необходимости подчиняется всё принадлежащее видимому миру, в том числе человеческое общество и царящие в нем законы животной стаи. Но в тисках исторического детерминизма люди невольно поклоняются гигантскому животному, обращая служение в идолопоклонство.

Этому естественному напластованию горизонтали, уделу необходимости, противостоит только одно: сверхъестественная благодать, добровольная жертва, искупительное страдание - всё то, что духовная культура может обратить против «бремени». Это единственный противовес наводнившему мир насилию, злу, смерти и первородному греху. Именно в системе координат «тяжести и благодати» следует рассматривать проблему страдания и несчастья, только в точке пересечения этих двух координат человек имеет шанс встретиться с Богом:

"Грех, который мы носим в себе, выходит наружу и распространяется вовне, как зараза, заражая окружающих грехом. Так, когда мы раздражены, раздражается и наше окружение. Или еще, от высшего к низшему: гнев порождает страх. Но при встрече с совершенно чистым существом происходит превращение, и грех становится страданием. В этом роль Праведника, о котором говорит Исайя, Агнца Божия. В этом - искупительное страдание. Все преступное насилие Римской Империи натолкнулось на Христа и в Нем стало чистым страданием. Плохие же люди, наоборот, даже простое страдание (например, болезнь) превращают в грех.

Возможно, отсюда следует, что искупительная боль должна иметь социальное происхождение. Она должна быть несправедливостью, насилием, которое совершают люди".

Мистика креста, пересечения бремени и благодати, является центральной проблемой философии-теологии Симоны Вейль. Человеческое несчастье и горечь можно понять и оправдать лишь в этой системе координат, образующей нашу реальность: только в ней, в этой полноте реальности, можно страдать, не впадая в состояние кошмара.

"Именно над этим понятием реальности, способным поставить человека из плоскости горизонтали в точку вертикали, из которой нисходящим действием благодати открывается возможность ответного прорыва, движения вверх, к неземному, сверхъестественному и единственно нужному, - все время размышляет Симона Вейль. Только в этой точке человек может встретиться с Богом".

Еще несколько отрывков из этой книги:

"Ближнему следует помогать не ради Христа, но через Христа. Пусть наше «я» исчезнет таким образом, чтобы Христос через посредничество нашей души и нашего тела помог ближнему… Христос принял страдание не ради Отца. Он страдал ради людей по воле Отца… Не идти к ближнему ради Бога, но быть направленным к ближнему Богом - как стрела направляется к цели лучником.

Чистота - как таковая - абсолютно неуязвима в том смысле, что никакое насилие не сделает ее менее чистой. Но она бесконечно уязвима в том смысле, что любое прикосновение зла заставляет ее страдать, что любой грех, коснувшись ее, превращается в ней в страдание".

Вейль считала благодать единственным оставшимся средством, способным «вразумить» этот безумный мир. И все ее творчество - очередная благая весть нового сознания этому рузбушевавшемуся, взбесившемуся в ХХ веке миру.

В заключение - еще несколько афоризмов Симоны Вейль.

Обязанности, в отличие от прав, имеют свойство оставаться в силе и тогда, когда ими пренебрегают.

Красота - это гармония случая и добра.

Радость - это полнота чувства реальности.

Добром является то, что делает людей и вещи более реальными, а злом - то, что у них реальность отнимает.

Желание любить, в лице человеческого существа, красоту мира, в сущности, есть желание Боговоплощения.

Мышление должно или действовать с полной свободой, или умолкнуть.

Погружаясь в себя, обнаруживаешь, что обладаешь именно тем, чего жаждешь.
Абсолютная сосредоточенность и есть молитва.

Мы должны совершать лишь те праведные поступки, от которых мы не в состоянии удержаться.

Из двух людей, которые не убеждались лично в существовании Бога, ближе к нему тот, кто его отрицает.

Все грехи - это попытки заполнить пустоту.

Любить душу женщины - значит думать об этой женщине вне связи со своим собственным удовольствием.

Если в человеке и есть что-то по-настоящему хорошее, то разве что нечто такое, о чем он и сам не знает.

Уничтожение прошлого, возможно, худшее из всех преступлений.

Опиум народа - не религия, а революция.

После гибели идеи остаются трупы.

Истинное назначение науки - постижение красоты мира.

Насилие превращает человека в вещь.

Дух справедливости и дух истины - одно целое.

Справедливость - вечная беглянка из лагеря победителей.

Культура есть орудие университетских профессоров для производства профессоров, которые тоже будут производить профессоров.

Дистанция - душа красоты.

Существует единственная сила, неподвластная всеобщему детерминизму, и эта сила - Благодать.

Мнения мистиков почти всех религиозных традиций сходятся почти до полного тождества. Они представляют истину каждой из этих традиций.

Не нужно быть «Я», но, тем более, не нужно быть «Мы». Родина дает чувство того, что мы у себя дома, ощутить, что мы у себя дома, находясь в изгнании, укорениться в отсутствии места.

Любить Бога наперекор, больше того - в самой гибели Трои и Карфагена, и безо всякого утешения.

Любовь - не утешение, а свет.

Мы не должны любить Бога в благодарность за то, что Бог любит нас. Поскольку Бог любит нас, мы должны любить другого. И только так мы находим дорогу к другому и к самому себе.

Истинная привязанность - это когда не возникает никакого противоречия между внутренним одиночеством и дружбой…

Величайшая ошибка марксизма и всего XIX столетия - мысль, будто можно, прямой дорогой идя вперед, достичь неба.

Монотонность зла: ничего нового, здесь все равноценно. Ничего реального, здесь все мнимое. Из-за этой мнимости столь важную роль играет количество. Много женщин (Дон Жуан) или мужчин (Селимена) и т. д. Обреченность на дурную бесконечность. Это и есть ад.

…Никакая доброта не может идти дальше, чем справедливость, - иначе мы рискуем ввести ложное понимание доброты. Но мы должны быть благодарны справедливому человеку за то, что он справедлив, поскольку справедливость есть вещь до такой степени прекрасная, - так же, как мы благодарим Бога за Его великую славу. Любая другая благодарность будет рабской и даже животной.

Возможно, что пороки, извращения и преступления почти всегда - или даже всегда - по сути, представляют собой попытки «съесть» прекрасное, съесть то, на что можно только смотреть.

Из книги И.И.Гарина "Непризнанные гении"

(3.02.1909 - 24.08.1943) - "одна из самых загадочных искательниц правды в современном мире", по мнению Агаты Крогман, написавшей о ней книгу. Альбер Камю считал Симону Вейль "единственной великой душой нашего времени", а выдающийся русский филолог конца ХХ века Сергей Сергеевич Аверинцев писал о ней: "Если XXI век – будет, то есть если человечество не загубит до тех пор своего физического, или нравственного, или интеллектуального бытия, не разучится вконец почтению к уму и благородству, я решился бы предположить, что век этот будет в некоем существенном смысле также и веком Симоны Вейль". Фраза эта загадочна, как и судьба самой Симоны Вейль, как и многое из того, что она написала.

Прожив всего 34 года, она многое успела - была преподавателем в школе, сборщицей винограда, работала на заводе. Была анархо-синдикалисткой, троцкисткой, участвовала в гражданской войне в Испании. Написала множество статей, писем - два десятка томов. Названия работ говорят о широте ее интересов: "Наука и восприятие у Декарта", "Ожидание Бога", "Сверхъестественное знание", "Внимательное отношение к повседневности", "Тяжесть и благодать", "Лекции по философии", "В ожидании Бога", "Предвосхищения христианства в древней Греции", "Нужда в корнях", "Угнетение и свобода"…

Пока религия является источником утешения, она представляет собой препятствие для истинной веры.

Любовь требует реальности. Нет ничего ужаснее, чем в один прекрасный день обнаружить, что любишь сквозь телесную видимость выдуманное существо. Любить чистой любовью – значит соглашаться на дистанцию…

Молить человека - это безнадежная попытка напряжением воли передать свою систему ценностей разуму другого человека. Напротив, молить Бога, – это попытка впустить божественные ценности в свою душу.

Дружба осквернена, как только верх берет необходимость.

Совершенное отсутствие радости равнозначно безумию.

"Мне бы очень хотелось, чтобы вы были здоровы и не знали денежных забот, чтобы вы были в состоянии искренне, всей душой радоваться голубому небу, восходам и закатам, звездам, мирам, росту цветов…" - это написала Симона Вейль своим родителям незадолго до своей смерти.

Симона Вейль родилась в еврейской семье врача в Париже 3 февраля 1909 года. Это была счастливая семья, в которой родители любили детей, а дети - родителей. Семья была нерелигиозной. Как скажет потом Симона Вейль, ее воспитали в "полном агностицизме". Ее старший брат, Андрэ Вейль, впоследствии известный математик, был для нее другом, наставником и соперником в интеллектуальных соревнованиях. Например, в заучивании наизусть стихов Расина .

В 14 лет Симона испытала "состояние беспричинного отчаяния", свойственное отрочеству. Она страдала от ощущения "посредственности своих природных способностей", которые не позволяют ей войти в "трансцендентное царство истины". Однако к ней пришла утешительная мысль, что даже неталантливый человек может "найти правду", если очень этого хочет. Она стала искать истину везде и во всем.

Выбирая, чему себя посвятить - математике или философии, она, говорят, подбросила монетку. Выпала философия. Но даже если бы выпала математика, она не оставила бы занятий философией. Как не оставила математику, выбрав философию. Свои мысли она выражала с математической точностью. Чувство математики она считала природным свойством человека, как, например, музыкальный слух.

В лицее Генриха IV-го, в котором Симона училась, она встречает человека, благодаря которому философия стала главным занятием ее жизни, - философа Алена Эмиля Шартье. В его журнале "Свободная речь" была опубликована первая работа Симоны "О восприятии, или приключение Протея".

Позже она продолжила обучение на философском факультете. Она спорила со всеми обо всем своим монотонным, беспощадным голосом. Однокурсники вспоминают ее как совершенно невыносимое создание. Маленького роста, в очках с толстенными стеклами, она одевалась словно вопреки парижскому вкусу, подолгу сидела в кафе, бесконечно дымя папиросами, которые скручивала сама...

Однако Симона де Бовуар вспоминает: "Она интересовала меня, поскольку имела репутацию весьма умного человека, а также по причине ее причудливого внешнего вида; во дворе Сорбонны она вечно была окружена толпой бывших учеников Алена; в одном кармане своей блузы она всегда носила номер "Свободной речи", в другом - номер "Юманите". Страшный голод только что опустошил Китай, и мне рассказывали, что, узнав эту новость, она разрыдалась: ее слезы вызвали во мне даже большее уважение, чем ее философская одаренность". Это были не просто слезы, она всегда стремилась туда, где была наивысшая концентрация страдания.

Она все время избегала ясной прямой дороги, совершала поступки, противоречащие логике судьбы. История умалчивает, что думали обо всем этом ее родители и брат. По всей видимости, их мнение никогда не имело для нее решающего значения.

Получив диплом, позволяющий преподавать в высшей школе, Симона Вейль предпочла уехать в провинцию и стать учителем в средней школе. Но и этого ей было мало. Она принимает участие в демонстрациях и манифестациях рабочих, что, конечно, не может нравиться начальству. Она переходит из одной школы в другую. На очередное серьезное предупреждение она отвечает: "Господин инспектор! Я всю жизнь считала увольнение естественным увенчанием своей карьеры".

Естественным продолжением своей карьеры она посчитала и работу на заводе "Альстом" и "Рено" в качестве простой рабочей. Хотела почувствовать, что такое тяжелый физический труд. Для хрупкой Симоны, страдающей невыносимыми головными болями, это стало серьезным испытанием.

Соприкосновение с несчастьем убило мою молодость… Даже сегодня, если кто-то обращается ко мне без грубости, я не могу избавиться от ощущения, что здесь какое-то недоразумение…

Беседа с простыми рабочими иногда дарила ей минуты радости. Они, в свою очередь, говорили, что если бы таких людей, как она, было бы больше, то вот было бы счастье!

Я вставала в страхе, шла на завод с ужасом: я работала, как рабыня; в обеденный перерыв я плакала, не переставая… Там я получила клеймо рабства, подобное тому, что римляне выжигали раскаленным железом на лбу самых презренных рабов. С тех пор я всегда считала себя всего лишь рабыней…

Этот тяжелый опыт принес совершенно неожиданный результат. Летом она поехала в Португалию, где во время одного праздника на берегу моря услышала песни жен рыбаков, обходивших лодки с зажженными свечами. Именно там она " внезапно поняла, что христианство - это, прежде всего, религия рабов, что рабы не могут не быть христианами, и я в том числе".

Помощь обездоленным и угнетенным - то, что всегда было главным в ее жизни, отныне обрело надежную почву – христианство. Казалось бы, произошло то, к чему она шла. Но и тут она не могла поступить так, как все, кто обретает веру. Она так и не прошла обряда крещения. Теперь она все совершала согласно приказу, который она получала свыше, то есть повинуясь воле Божьей…

Мне кажется, нет пока воли Божией на то, чтобы я вошла в Церковь. Я не могу отделаться от вопроса: не желает ли Бог, чтобы в наше время, когда громадное большинство человечества охвачено материализмом, существовали бы люди, мужчины и женщины, которые отдаются Ему и Христу, оставаясь, тем не менее, вне Церкви?

Ничто не ранит меня так сильно, как мысль, что я отделюсь от огромной, несчастной массы неверующих. У меня существует потребность идти среди людей, сливаясь с ними, растворяясь среди них…

Главная книга Симоны Вейль "Тяжесть и благодать" была собрана и издана уже после ее смерти, другом Гюставом Тибоном. Они познакомились, когда она приехала к нему на ферму вкусить тяготы крестьянского труда.

Я также ожидаю, что придется на себе испытать, как умственные способности угасают под воздействием усталости. Тем не менее, я рассматриваю физический труд как некое очищение – но очищение из разряда страдания и уничижения.

Тибон ограждал ее от тяжелой работы и предложил просто пожить у него на ферме. Она согласилась, но была недовольна условиями жизни, считая их… чрезмерно хорошими. Она хотела спать под открытым небом и питаться ягодами и грибами, собранными в лесу. Тогда Тибон поселил ее в небольшой полуразрушенный дом, который Симона полюбила и называла "мой сказочный домик".

Умственные способности Симоны отнюдь не угасли. Они разговаривали ночи напролет. Тибона поражало, что в начале знакомства она всегда "со странной непосредственностью обнаруживала неприятную сторону своего характера" и проходило довольно времени, прежде чем сквозь застенчивость проявлялись самые лучшие ее качества.

Этот период жизни был для Симоны, наверное, самым счастливым. Она жила на природе, общалась с человеком, который старался ее понять, несмотря на множество разногласий. Именно Гюставу Тибону она передала свои тетради перед отъездом в Америку. В 1947 году он издал их под названием "Тяжесть и благодать".

Вот что пишет о книге ее переводчик Наталья Ликвинцева: "Два вектора координат - горизонталь и вертикаль - тяжесть и благодать - недаром вынесены в название этой книги. Все в мире, видимом и невидимом, подчинено силе тяжести, все детерминировано жесткими и неумолимыми законами необходимости, причем не только все физические явления, но и все душевные и большая часть духовных. Этому естественному напластованию горизонтали, составляющей удел необходимости, противостоит только одно: сверхъестественная благодать. Добровольная жертва, невинное и искупительное страдание позволяют пронзить горизонталь силы тяжести нисходящим к нам по вертикали движением благодати, это единственный противовес наводнившим мир насилию, греху, злу и смерти…"

Она и взяла на себя миссию искупительной жертвы.

Началась война. В 1942 году она с семьей перебирается в США. Об этом даже мечтать не могли многие сотни тысяч евреев, погибших в газовых камерах. Но именно поэтому Симона не смогла просто так наблюдать из-за океана за тем, что происходит во Франции во время немецкой оккупации. Она оказалась слишком далеко от настоящего несчастья. Снова переплыв океан, она оказывается в Лондоне в организации Шарля де Голля "Свободная Франция" и пытается проникнуть во Францию для участия в партизанском движении. Но этого не случилось. Симона Вейль смертельно больна. Она фактически морит себя голодом, ограничивая свой рацион размерами пайка в осажденной Франции…

24 августа 1943 года она умирает от "остановки сердца вследствие слабости сердечной мышцы, вызванной недоеданием и туберкулезом легких". Искупительная жертва, если и принесла пользу, то еще очень не скоро.

Не все, а точнее, мало кто понял смысл ее добровольного ухода из жизни. Вероятно, намного больше пользы она бы принесла, работая сестрой милосердия или в приюте для детей, но она считала - может быть, по слабости здоровья, - что помогать таким образом она неспособна.

Ее учитель Ален возлагал на нее совсем иные надежды: "Я знал Симону Вейль очень хорошо. Я видел, что она превосходит своих сверстников, значительно превосходит. Когда она занялась политикой, я ожидал многого. Многого? Я просто ждал решения. Я видел, что ничего не происходит, и для меня это было вроде чуда. То, что перворазрядный ум, к тому же женщина так скоро сдалась, противоречило всему, что я мог предвидеть. Правду говоря, кое-что, конечно, происходило, но это были лишь отдельные действия, незначительные события, тихая агитация; а ведь можно было ожидать по меньшей мере новой Розы Люксембург"…

Но разве политика - это то место, где можно искать истину, красоту и чистоту, к которым она стремилась? Учитель Ален не понимал до конца свою ученицу Симону Вейль, она пошла по дороге значительно более длинной, чем он мог себе представить.

Грех, который мы носим в себе, выходит наружу и распространяется вовне, как зараза, заражая окружающих грехом. Так, когда мы раздражены, раздражается и наше окружение. Или еще, от высшего к низшему: гнев порождает страх. Но при встрече с совершенно чистым существом происходит превращение, и грех становится страданием. Все преступное насилие Римской Империи натолкнулось на Христа и в Нем стало чистым страданием.

До сих пор вокруг имени Симоны Вейль возникают горячие споры. Ее судят так, будто она все еще с нами… Она не считала себя совершенно чистым существом. Все ее книги составлены из противоречивых суждений. Тем не менее они нужны нам сегодня как никогда.

В наш век добровольное пожертвование можно совершить, не вставая с дивана, просто нажав на клавишу компьютера. Искупительные жертвы были не раз принесены на алтарь свободы, равенства и братства. Однако наш век все еще не стал веком Симоны Вейль, как это предрекал Аверинцев.

Нам просто необходимы такие люди, как Симона Вейль. Но пусть лучше они нас учат, чем за нас умирают…

Старый хипарь, гуру польского театра, чародей и провокатор Кристиан Люпа показал Москве спектакль из Драматического театра Варшавы, сильно обновляющий наши усталые критические воззрения.

«Персона. Тело Симоны», полагаю, для многих невыносимая постановка: долго, тихо, об умном и непонятном. Почти без действия, но с колоссальным количеством слов.

Для прочих — радикальный опыт иного театра.

По фабуле «Симона» — спектакль о том, как делается спектакль. Из какого сора он поднимается и в каких зыбких воздушных потоках тает. Каким огнем проходит по нервам актера и какие разрушения оставляет, не сбывшись. Четыре часа действия — исследование границ, до которых может простираться театр как таковой. Одновременно — сеанс психоанализа, которому подвергаются актеры на сцене и люди в зале.

Конечно, поразителен прежде всего начальный импульс — то есть человек, вдохновивший Люпу на эту работу. Симона Вейль (в другой транскрипции Вайль) — еврейка по крови, француженка по происхождению, философ и праведник ХХ века, ощущавшая чужое страдание острее, чем свое, каждый день, каждый час стремившаяся жить точно в соответствии со своими убеждениями.

Она изучала философию в парижском Лицее Генриха IV, а затем работала на фабрике; искала социальную справедливость, устремляясь последовательно в марксизм, большевизм, троцкизм; во время войны оказалась в Нью-Йорке и вернулась назад, в воюющую Европу. Анархистка — нашла приют в бенедиктинском монастыре, пацифистка — участвовала в испанской войне и французском Сопротивлении. Жизнь понимала как страдания во имя других. Христианка вне Церкви, мучилась устройством мира физически, но истово верила: в человеке живет потребность абсолютного добра, и он не утрачивает ее никогда. Главное и осуществившееся пророчество: человечество забудет о Христе и пойдет путем самоуничтожения. Ее гибель от дистрофии в 1943 году (в тридцать четыре года урезала свой паек до размеров пайки заключенных концлагеря, находясь в относительно безопасной Англии) — сознательный обрыв каната, на котором она не желала спасаться в одиночку. Шесть томов сочинений, которые она оставила (в России шире всего известна, пожалуй, «Тяжесть и благодать»), — ничто в сравнении с жизнью, выкроенной по тем лекалам и из того материала, из какого кроятся мученики. Симона Вейль не скучная буква ординарной философии — пылающий знак духовной истории человечества.

«Если XXI век будет, — сказал о ней Сергей Аверинцев, — то есть если человечество не загубит своего физического или нравственного, или интеллектуального бытия, не разучится вконец почтению к уму и благородству, я решился бы предположить, что век этот будет в некотором существенном смысле также и веком Симоны Вейль».

И вот теперь эти умные глаза за огромными очками, щемящая полуулыбка, грубо, как сноп, подрубленные пышные волосы, сомнения и страсть — все, что, казалось, навсегда исчезло, выеденное огнем вечности, — перешло в нервную и волнующуюся вневременность спектакля Люпы.

«Персона» вся — апология сложности, тихий, упрямый гимн непростоте человеческих проявлений.

В спектакль вошли отрывки из дневников Вейль, ее «Познания сверхъестественного». Само собой, Люпа тут бросает вызов своему и нашему времени, которое опровергает и упраздняет все, что означает словосочетание «Симона Вейль». Премьера спектакля в Варшаве претерпела оглушительный провал и сопровождалась громким публичным скандалом. Но это позже вошло — импульсами, мотивами, смирением, а главное, развитием темы — в дальнейший спектакль. Люпа придумал, что Элизабет Фоглер, главной героине «Персоны» Бергмана, внезапной молчальнице, спустя много лет предлагается прожить на сцене жизнь Симоны Вейль. Один из сюжетов спектакля — столкновение недоверчивого, плебейского по сути взгляда на странную инаковость Симоны и противоречивого, путаного, но сострадательного и благоговейного взгляда снизу вверх; конфликт несут режиссер, который ставит спектакль (актер Анджей Шеремета), и актриса, которой предлагается роль Симоны (ее играет Малгожата Браунэк).

Перед нами редчайший случай — интеллектуальная и чувственная импровизация, в которой предлагаемые обстоятельства равны инициации, а искомый результат — жертвоприношению: молодой хитрец-режиссер искушает усталую немолодую актрису войти в другое тело, дух, судьбу; стать кем- то новым, подняться из самой сердцевины сомнений и страхов. Он сводит ее с Максом (Адам Грачик), актером, способным изменить ее, заставить зависнуть в невесомости, погрузить в ничто и нигде; моделирует отношения Эммануила и блудницы, проводит через цепь обнажений — духа, тела, инстинкта — и не получается ничего.

Немолодая актриса противится не только идее «разоблачения» Вейль (все было нелепо, принцип убивал пользу, философия рождала бездарные действия), но и самому намерению впихнуть Симону в некие рамки, задать ей измерение.

…Они говорят и говорят: режиссер и актриса. Актриса и актер, мессия и блудница, актриса и ее героиня. За всем в этом спектакле — диалогами, поворотами, обрывами мыслей — пульсирует непредсказуемая стихия человечности. И не идея ниспровергнуть ложного кумира, а все новые попытки сложить из осколков смальты своей и чужой катастрофы — цельную картину существования, свой витраж с Розой — рождает все новые и новые смыслы. Примеряя на себя тело Симоны (и Эммануил, и его растерянный товарищ, и его любовница, и Элизабет), все примеряются так или иначе к той простой, но недостижимой рекомендации, которую Бродский, знавший многое о Симоне, сформулировал так: «Ты жить обязан по-другому!»

Люпа ставит и ставит колышки, чтобы натянуть то парящее, то опадающее полотно сценического бытия, но актеры их то сбивают, то переносят; никто из них не знает, каким будет спектакль на этот раз, задана лишь интонация, примерное направление, абрис намерений.

Неизменным, похоже, остается только финал: во втором акте Симона (Майя Осташевская) возникает во плоти: хрупкая, растерянная, измученная. Элизабет и она, актриса и персонаж, вместе проходят еще несколькими кругами сознания, вместе мечутся, застревая в теснинах воображения. Потом ложатся на кровать, словно сливаясь в одно существо, и Элизабет говорит: «Спи, Симона, сейчас тебе ничего не надо решать». И свет гаснет, чтобы, вспыхнув, заново осветить опустевшую комнату и смятую постель.

То, что театр, вроде бы ковыряясь в своих ранах и ссадинах, тихим голосом начинает обсуждать насущнейшие вопросы по ту и эту сторону бытия, что контуры всех героев двоятся, что голос отчаяния и любви звучит надо всем, — не просто заслуга постановщика, но и завоевание новой территории, прохождение через новую форму и опыт, ощутимо полезные. Что-то от давнего фильма Вайды «Все на продажу», испытывающего человека на растяжимость и текучесть, есть в этом спектакле. В этой дискуссии об ускользающем персонаже. Об ускользающей истине. Об ускользающем смысле — жизни и актерства. Постановка Люпы мучительна, лишена театральности и вообще трудноусвояема. Она вызывающе элитарна. При этом естественна, как юродивый, обличающий заблудших. И кому, как не русской аудитории, хрестоматийно приученной к лавинам речи, все еще сохраняющей язык великой литературы, мучительно спотыкающийся, петляющий, но неизменно выводящий к свету, оценить этот спектакль. Кому, как не нам, ощутить опасную и плодотворную метафизику этого способа решать с реальностью свои нерешаемые проблемы?

«Золотая маска» предъявила спектакль, который почти наверняка был бы отвергнут большинством зрителей — и который не забудет меньшинство. Тех, для кого тело Симоны — ее персональный миф — не слова, а боль.