Пимен иванович карпов биография. Биография

Пимен Иванович Карпов - русский поэт Серебряного века, прозаик, драматург, родился 8 августа 1886 года в селе Турка, Рыльского уезда, Курской губернии, в старообрядческой семье. Детство будущего писателя прошло в тяжелейшем крестьянском труде. Одно время он пребывал в обучении у местного сапожника, а летом снаряжался в город на случайные заработки. В 1899 окончил школу грамоты Рыльского уезда. Начало своей творческой деятельности он отнес к 1904.

В 1905 Карпов принимает участие в революционной пропаганде среди крестьян. К 1906 относятся его первые публикации (очерки и стихи) в леворадикальной газете «Курская весть», стоившие ему в 1907 ареста и заключения в тюрьму в г. Рыльске, откуда он с помощью товарищей бежал и скрывался в Финляндии.

Намерение продолжить литературный путь приводит его в Петербург, где он устраивается поденщиком на резиновую фабрику «Треугольник». Карпов сближается с литераторами И. Ясинским (в квартире которого на набережной Черной речки некоторое время проживает) и Л. Андрусоном, а затем и с более широким кругом писателей, включая и столичную элиту, регулярно посещает собрания Религиозно-философского общества и «среды» на «Башне» Вяч. Иванова. Тогда же начинает публиковаться как поэт в петербургских журналах и газетах «Весна», «Мир», «Неделя», «Современное слово», в приложении к «Ниве». С явным авансом похвалы стихи начинающего поэта приветствуются прессой: «Вот Пимен Карпов, молодой рабочий, с виду мешковатый, неповоротливый, будничный. А в душе у него — сказка — с золотыми зорями, с серебряными реками, жемчужными туманами, бриллиантовыми росами. Сколько аромата, нежности и радуги в душе этого молодого мужика! » (Шебуев Н. Поэтический анархизм).

Стихи Карпова этого периода обильно насыщены расхожими образами, в них только изредка мелькают картины родного поэту крестьянского края, но и то на них лежит печать недостаточно органически усвоенного символизма. Позже Карпов говорил о том, что будто бы в 1911 им был подготовлен к изданию поэтический сборник «Знойная лилия», содержание которого составили стихи первого периода творчества; данные о выходе такого сборника историкам литературы не известны.

Первая книга Карпова вышла в свет в 1909. Это был сборник статей-памфлетов «Говор зорь. Страницы о народе и интеллигенции», в котором Карпов обрушился на русскую интеллигенцию. Он писал, что интеллигенты «ограбили народ духовно» и это «ужаснее грабежа материального, который совершали над крестьянами помещики и капиталисты», что даже в своих протестах против социальной несправедливости интеллигенты озабочены лишь преследованием собственных целей и совершенно не думают о забитом и униженном крестьянстве, что террористические акты и студенческие демонстрации совершаются с корыстными целями. Выделяя имена современных ему русских писателей, «сочувствующих народу» (Карпов называл Блока, Вяч. Иванова, Мережковского), писатель утверждал, что их народолюбие не вполне искренно, и предлагал им «пожертвовать благами духовной жизни» и «пойти за плугом», ибо только таким путем «интеллигенты переродятся и полюбят все близкое: родную землю, родной язык, родной народ». О книге Пимена Карпова «Говор зорь. Страницы о народе и интеллигенции» (1909 год) тепло отозвался Лев Николаевич Толстой.

"Три зари".

Пимен Иванович Карпов, которого известный критик Сергей Куняев назвал уникальной фигурой начала двадцатого века, когда-то находиллся в центре событий того времени. Он имел очень большую переписку с такими выдающимися людьми, как Василий Розанов, Вячеслав Иванов, Дмитрий Мережковский.

В 1913 вышел роман Карпова «Пламень». Наиболее проницательно оценил роман Блок, размышляя о неминуемом столкновении государства и интеллигенции с народной стихией. «Так и из “Пламени” нам придется, рады мы или не рады, запомнить кое-что о России. Пусть это приложится к “познанию России”, и мы лишний раз испугаемся, вспоминая, что наш бунт, так же, как и был, может опять быть “бессмысленным и беспощадным” (Пушкин)… Не все можно предугадать и предусмотреть. Кровь и огонь могут заговорить, когда их никто не ждет. Есть Россия, которая, вырвавшись из одной революции, жадно смотрит в глаза другой, может быть, еще более страшной».

Близкая дружба связывала курянина с Алексеем Ганиным, Сергеем Клычковым, Александром Ширяевцем, Петром Орешиным, Сергеем Есениным… На обороте своей фотографии, подаренной Карпову в 1916 году, Есенин начертал:

«Друг ты мой, товарищ Пимен, кинем мы с тобою камень в небо, кинем. Исцарапанные хотя, но доберемся до своего берега. И водрузим свой стяг, а всем прочим осиновый кол поставим ».

С начала двадцатых годов Карпова перестают печатать. Какова причина такого поворота? Ответ на вопрос дают его неопубликованные воспоминания. Оказывается, с 1905 до Октябрьской революции и какой-то период после неё Пимен Иванович принимал активное участие в работе так называемого Крестьянского союза. Это была очень сильная, очень активная организация, находившаяся в теснейшем контакте с партией социалистов-революционеров (эсеров), с левым её крылом. После разгрома лево-эсеровского движения в 1922 фактически уже всех более-менее известных людей, имевших отношение к Крестьянскому союзу, так или иначе оттеснили на задворки жизни. Карпов - не исключение. Хотя его, как маститого литератора старой школы, и приняли в Союз советских писателей.

В ЗАСТЕНКЕ
(Памяти А. Г.)

Ты был прикован к приполярной глыбе,
Как Прометей, растоптанный в снегах,
Рванулся ты за грань и встретил гибель,
И рвал твоё живое сердце ад.
За то, что в сердце поднял ты, как знамя,
Божественный огонь — родной язык,
За то, что и в застенке это пламя
Пылало под придушенный твой крик!..
И ты к себе на помощь звал светила,
Чтоб звёздами душителя убить,
Чтобы в России дьявольская сила
Мужицкую не доконала выть...
Нет, не напрасно ты огонь свой плавил,
Поэт-великомученик! Твою
В застенке замурованную славу
Потомки воскресят в родном краю.
И пусть светильник твой погас под спудом,
Пусть вытравлена память о тебе —
Исчезнет тьма, и восхищенье будут
Века завидовать твоей судьбе...
1926

Стихотворение, памяти поэта Алексея Ганина, расстрелянного ОГПУ в 1925 году по обвинению в «русском фашизме»

С конца 20-х Карпов начинает работать над автобиографической повестью, позднее названной «Из глубины». В 1933 в издательстве «Никитинские субботники» вышла в свет небольшая частица из написанного к тому времени под названием «Верхом на солнце». В дальнейшем оригинальные произведения Карпова не появлялись в печати почти 25 лет. Остались неопубликованными многочисленные его рассказы, стихотворения, повесть «Кожаное небо», писавшаяся в 1920—22.

В середине 30-х Карпов пишет роман «Путешествие по душам», также оставшийся неопубликованным, и работает над книгой «Из глубины». Эта автобиографическая повесть становится главным делом его жизни. Не рассчитывая на публикацию своих произведений о современности, потеряв надежду на то, чтобы увидеть в печати свои стихотворения, он все душевные и творческие силы сосредотачивает на воспоминаниях детства, юности, вспоминает о своих первых шагах в литературе, о писателях, с которыми его столкнула судьба. Лишь перед войной он обрел свое жилье в Москве, а жил в основном на пособия от литературных организаций и на командировочные, которые брал во время поездок на родину в с. Турки.

po.m-necropol.ru ›karpov-pimen.html

После 1953 он немного ожил и попытался выйти из затворничества. Уже будучи тяжело больным стариком, подготовил 2 рукописи избранных стихотворений (ни одна из них не стала книгой), написал повесть «Простец в обороне». В 1956 Карпову, которого многие считали уже давно умершим, удалось издать 1-ю часть многострадальной повести «Из глубины» в «Советском писателе». 2-я и 3-я части — собственно литературные воспоминания — изданы при его жизни не были.
Cкончался Пимен Карпов 27 мая 1963 года, похоронен на кладбище своего родного села Турка (ныне в Хомутовском районе Курской области). Ныне в селе Турка проводятся Карповские чтения. В 2007 г. в журнале "Наш современник" (№ 2) был опубликован роман Пимена Карпова "Кожаное небо".

Карпова можно назвать уникальной фигурой в русской литературе XX века в том смысле, что он, подобно своим героям, взыскал Светлого Града как никто в прозе и стихах. И контраст между мечтой и реальностью в его творчестве просто разительный. Чем прекраснее и возвышеннее мечта, тем менее она досягаема, тем больше сгущаются и нагнетаются кошмары реальной жизни в его произведениях. Уже после революции, составляя книгу избранных стихотворений «Русский ковчег», он соединял в ней стихи, в которых сама Россия, взыскующая Света и Солнца, очищается кровью и огнем, обретает искупление в страшных мучениях, дабы воцарились, наконец, гармония и мир на родной обезображенной земле.

«И Русь, в огне любви сгорая, все так же жизнь крестя огнем, прошла от края и до края полмира с солнцем и мечом; но, напоив миры свободой, железным голосом крича, — под голубым и звездным сводом сама сгорела, как свеча…».

hrono.ru ›biograf/bio_k/karpov_pi.php

На родине поэта Пимена Карпова , в деревне Турка Хомутовского района Курской области , с 1996 года ежегодно в августе проходят традиционные литературные чтения.

Стихи Пимена Карпова похожи на профессионального нищего в процессе работы.
Но местами они, конечно, красивые.
И сам нищий - из "успешных". Пимен Иванович уже лет 20 исполняет роль потаённого гения в нешироком, но живом читательском кругу. Сатанисты его на красной бумаге переиздают. "Наш современник" материалы из наследия публикует. Газета "Курская правда" печатает статьи вроде "Пимен Карпов и Надежда Санжарь: общность в творчестве, общность в судьбе".
То есть, успешна, скорее, проза П. И. (которая тоже похожа на нищего, более вдохновенного). А стихи - не очень.

В книжечке "Звездь", вышедшей в московском издательстве "Поморье" в 1922 году, стихи такие:

* * *
День мой окончен в крови и пыли
За молотьбой цеповой ячменя.
Осень. Никто не полюбит меня:
День мой окончен в крови и пыли;

Только кричат в вышине журавли,
В радостно-звездные дали маня.
День мой окончен в кровавой пыли
За молотьбой цеповой ячменя.

* * *
Белый сон над куполами...
Кто-то крыльями взмахнёт;
Монастырь колоколами
Утомлённо запоёт,
Звоном нежно-серебристым
Разольётся в небе чистом...

Звезды-вехи, звезды-страны
Хороводами всплывут,
Белоснежные туманы
В край волшебный позовут...
Предвечерней мглы предтечи -
Загорятся в окнах свечи,

Там черница молодая,
Пригорюнившись в углу
Перекрестится вздыхая
И приложится к стеклу:
Розы, ладан сердце ранят -
В темь сестра глухую канет.

Закачает ель вершиной,
Где лучи звезды остры.
Перевьет зеленой тиной
Омут волосы сестры...
Кто-то дальним перезвоном
Ей приснится над затоном.

* * *
Околдовывай песнями, пахарь и брат,
Золотую весну береги, береги:
Только нам ожерелья созвездий горят,
Только нам их улыбки с тобой дороги.

Подари буйнозвёздные радости мгле,
Как сшибался с драконом и пел, и страдал,
Тот, кто битвы не ведал - не плакал земле,
Тот, кто медлил - созвездья свои растерял.

Так греми же созвездьями, пахарь и брат!
Рассыпай, рассыпай золотые мечты!
Будь безмерным и жутким страданиям рад:
Огневые страдания - те же цветы.

* * *
В окно моей лесной избушки
Стучится лютая зима,
И только дым, и только тьма
В моей слепой лесной избушке...

Под лавкой – змеи и лягушки,
Над дверью треплется сума,
Но не страшны моей избушке
Ни мрак, ни лютая зима!…

Посол звезды

(вот в этих стихах всё темное нутро русского поэта-самоучки. У него, конечно, и светлое есть, но П.И. вообще целенаправленно отражал именно тёмное.)

Когда-то, у слепца с прогнившим носом,
Посол звезды, я жил поводырём
В дороге, на ночлеге под откосом, -
Меня он бил железным костылём.

Но, на костре кровавых язв сгорая,
Служил я честно, пёс сторожевой,
И только под закутою сарая
Кипел и глох мой исступлённый вой.

Слепец же, поднимая круто бельма
И обнажив гнилых зубов оскал,
В лицо мне улыбался старой шельмой,
А сам меня угрюмо утешал:

Надейся, жди: ослепнешь ты от гноя
- Провалится, как у меня, твой нос
- И счастлив будешь ты своей звездою,
- С того, что будет у тебя свой пёс.

Тогда то, возмущая духов бездны,
Я звездные слепцу открыл следы,
И он ушёл за мною в путь зазвездный...
А оттого, что я - посол звезды.

Чёрный знак

Звездою тёмною пророка
В подземной копотной избе
Я рос, покорный гнету рока
И жуткой пахаря судьбе.

Предела не было порывам,
Любви неисчерпаем путь!
Я тщетно верил дням счастливым,
От мук не в силах отдохнуть.

Я знал: любви не возвратиться
И радости в глухом краю;
И с песней жаль было проститься
Душе, поломанной в бою.

И плачут славившие прежде
В моей груди колокола,
Что облетели все надежды,
Что прахом молодость прошла!..

Пророчествам и грозам внемля,
Я только песнями живу, -
Рву над главою звёзд траву,
А под ногой целую землю...

Пророка полуночника
Замкнули берега
Из светлого источника
Цели меня, Яга,

Под ересными травами,
Источником напой;
Заворожи отравами,
Росой, разрыв травой.

А! Заблудилась, старая,
В сетях лесных дорог?
Дай, в звонкий щит ударю я.
Дай, заиграю в рог.

У пня остановилася
Яга слепой совой,
Когтями в грудь вцепилася,
Кивает головой,

Бормочет: "ну, завязывай,
Глаза, покуда что;
Не бойся, и рассказывай
Откуда ты и кто?"

Влюблённый, отвечаю ей:
"Искатель грозовой,
Я околдован Маией;
Ищу воды живой".

Прошамкала заклятие
Горбатая Яга
И, сняв с меня распятие,
С ним канула в лога.

Пророчит ключ источника
О солнце в тишине:
"Я жду, я жду полночника,
Сокрыта жизнь во мне"...

Повязку с глаз срываю я,
Пью жадно свежеструй -
Трепетнозвёздной Маии
Улыбный поцелуй...

И мы плывём из марева
В подзвёздные луга,
Плывут за нами в зареве,
Лесные берега!..

* * *
И опять я лучусь за грозою
И целую во ржи васильки.
Из долин предрассветной порою
Поплыли голубые дымки...

А потом и дымки потонули,
Потерялись за мною пути...
Свой простор мне поля развернули,
И меня в васильках не найти.

P. S. Саму же эту книжечку П.И. подарил невесте скончавшегося в мае 24 года Александра Васильевича Абрамова-Ширяевца с такой надписью умеренно-негладким почерком:
"Маргарите Петровне Костеловой в память поэта Александра Ширяевца Пимен Карпов с благодарным за память поэта сердцем. 10/IX.924. Москва".
Книжечка довольно красивая, художником Вышеславцевым нарисованная.

Под окном в холодном огне заката качали тяжелыми шапками сонно тополя, липы. Где-то у горы в лесных камышах, одинокий, плакал о любви коростель. В доме плясали и ухали мужики под всплески струн.

А за открытой настежь дверью Феофан, крепкий как кремень, преклонив перед низким дубовым престолом колено, читал глухим, замогильным голосом акафисты праведникам, переступившим через кровь.

Шумы росли, вздымались, покрывая струны и песни. У черного престола, в пороге падали навзничь жеглые духини. Кормчие в разгоряченном клубке тел и вер, сплетаясь емко, кликали клич, чтоб загасить солнце, супротив Сущего ополчиться, да принять муку лютую, любжу смертную.

Недвижимо Феофан стоял на коленях перед престолом, зажав в костлявых руках черную, закапанную желтым воском книгу.

Застыли, точно завороженные, и мужики.

Под дубовым, изукрашенным старою резьбою балдахином, в рамах малинового бархата висели над престолом отреченные картины: праматерь Ева с обнаженным сердцем, прободенным острыми мечами, и Каин, в смятенье и ужасе застывший над убитым им Авелем.

Перед картинами горели лампады. Кровосмесительницу Еву, братоубийцу Каина и иных отверженцев Феофан чтил, как истых мучеников, прошедших через очистительный огонь зла и принявших муки от духа.

В свете, смешанном с неверным сумраком, голубой плавал ладан. Феофан вещую запевал песню - песню Глубин. А духини катались по полу, кувыркались, выли, топая пятками так, что пламя лампад вздрагивало, колебалось и гасло. Кидались на Феофана. Лютовали - да отведает отреченных любж греха смертного - да освятит бури, бездны и тьму.

Но тверд был Феофан, хоть и жег сердце его острый, как коса смерти, искус.

Со взором отверженным и жестоким, с клеймами ожогов на щеке и тучей черно-седых, взлохмаченных волос Феофан весь был точно глухой ночной ураган.

Так встречал странник радость земли в потаенном доме.

За посадом в совином логу, среди седых обрывов, ютился над горной рекой проклятый этот дом отверженцев. А правила домом странникова духиня Неонила. И скликала на шабаши-молитвы - злыдоту. Посад с фабрикой, окрестные села, леса, долы - все это охватывала вотчина господаря Гедеонова. На версты и версты вздымались темным саваном грозные громады: хвои. Шуяли об отреченном и страшном. И под ними созывались, теснясь по крутым берегам провалов-озер, старые ободранные деревушки. Жутким и языческим бредили дикие лесные жители. Волхвовали тайнами заклятого черного дома…

И знали мужики: сам Феофан - матереубийца и святотатец. Беды великие несет в мир безумная его проповедь мук грозно-очистительных и тяготы лютой. Знали и то, что затворник ненавидит землю… А все же, - тянуло к нему неудержимо… И все шли в заклятый дом на шабаш - и праведные, и неправедные, и добрые, и злые… Пленила всех и опутала ярость темной затворниковой души.

Проклял Феофан, отверг навеки, сжил со свету семью свою - за святость: старуху мать, жену-молчальницу. Заточил в подземелье… Сына и дочь в детстве еще предал и продал на растерзание тьме. Принял же странник и благословил - окаянную семью сатаны: Неонилу-яровиху с красносмертником Андроном да следопытом Вячеславом - из змеиного гнезда Гедеоновского, где они и ныне тайком шныряли…

Но так любо было Феофану - отвергнуть праведных и принять нечестивых. И теперь затворник - беспрерывные правит шабаши пред ликами таких же, как и он, отверженцев. Приближалась Зеленая неделя - неделя последних откровений. Толпы посадских - сходились отовсюду. Забыться в восторгах и песнях, уйти от будней, от ярма жизни. Вспомнить молодость, тряхнуть стариной - кто этим не бредил?

В Духову пятницу было так: навстречу злыдоте, из-за ширмы вышла Неонила - вся в черном. Под покрывалом ночи все замерло. Но Неонила зажгла огни. И затрепетал, засокотал дух…

В дом вваливались кузнецы-молотобойцы, бобыли, грабари, дровосеки, каменотесы, побирайлы, что день-деньской по деревням и лесам шатались, работали, жгли, мучили, а все, чтоб муки от духа принять. Мужики язвили их - отреченным светом, лютыми своими любжами - пытками, не радостью.

А за престолом в нуде и страхоте бились духини со спутанными мокрыми волосами и мутными глазами, круша бородачей-мужиков.

И мужики емко подхватывали их, изомлевших на перегиб. Несли к тяжелому дубовому кресту. Распинали каждую на кресте, прикручивая распростертые руки и ноги едкой мокрой веревкой. Целовали, мучили пропятую в кровь. Носились вкруг креста, гудя и свистя.

И в сердцах пробуждались змеи ночи. Сосали сердца… Ярил дух… В духе ж, яром и диком, мужики отыскивали Неонилу, духиню Феофана, сладкую и крепкую, как яд. Прикрутив, полосовали ее прутьями.

…Отара затихла. Но, увидев, как встрепенулась Неонила на кресте в диком выгибе, мужики, сбивая друг друга с ног, ярым кинулись на нее шквалом. Припали к розовым горячим ее щекам, к алому вишневому рту, к глазам, мутно-синим, задернутым сумраком страсти. Лютее лютого был им поцелуй Неонилы - змеиный поцелуй ненависти. И тогда они, рассвирепев, темным, лесным залились кличем.

И в дом, заслышав клич, врывались шнырявшие под окнами бродяги, нищие. Жадно тянулись остервенелыми трясущимися к Неониле руками. Неонила же извивалась, как язык огня меж сухих деревьев, то открывая мутные зрачки, то закрывая. Билась на кресте под ненасытными взорами. Терлась мокрыми, прилипшими к вискам золотыми кудряшками о волосатые груди и плечи мужиков. Дико ярилась:

Пропала я… Мучьте меня, черти. Все равно мне теперь смерть!.. Боли хочу! Ой, да тяжко ж мне!.. И-их!.. лютуйте!.. Знаете меня, хто я?.. Ох, веселиться люблю я, вот что, земляки!.. Помните меня, хто я?

Неонилы ли, веселой яровухи-полонянки, не знать? Ее ли ласк, любж и присух не помнить? Кто не припадал больно и страстно к знойной ее, ландышевой груди, к сладким вишневым устам?

Щедро разбрасывала она пригоршни радости, страсти и хмеля, бродя по полям со зверями, ветрами и парнями. Опаивала, веселая, степных бродяг-милаков брагой, поцелуями!.. Да подвернулся откуда-то Андрон, красно-бородый, кремневый, колдун, - перекрутил ее с собой. Кабы не Феофан, подоспевший со своей злыдотой, увел бы ее колдун батрачкой в гедеоновский двор!..

А теперь она, полоненная загадочной тяготой, веселится и мечется в диком огне, и распинает себя на кресте страсти.

Вваливались в келью ночлежники с обротями и зипунами, вихрастые обгорелые подпаски. Хищно зарясь на обессилевшую, хмельную от мук, ломаемую судорогами алую Неонилу, загорались больным огнем… Карабкались через груды тел к ней на крест и верещали, точно щенки:

Не гони, тетенька!.. Голубушка!.. Мы ничего!.. Мы так!.. Тетенька!..

Надвигалась гроза. Все пали ниц. И опять орда замерла. Притаилась в тишине.

Перед аналоем, в огне свеч и лампад, молниевзорный стоял Феофан. Молча глядел на тяжкую злыдоту, откинув черную, с искрами седины, тучу волос.

Когда Неонила, умлевшая, ярая, раскрутив себе руки, взошла на отверженный престол, под отреченные картины, и олютелая злыдота, пав перед ней ниц, протяжное что-то завыла, в келью, под вой, визг и регот толпы вошла Мария. Кликуша, с черными, как агат, глазами, смуглым суровым лицом, покрытым мурашками, с тяжелыми, качающимися кольцами волос, выбившимися из-под платка, невеста безвестная, маленькая побродяжка.

Возьмите меня к себе!.. - упала она на колени: - Я такая!.. Отреченная… Примите!..

Пимен Иванович Карпов (1887-1963). Родился в селе Турка в Курской губернии в семье безземельных крестьян, с детства батрачил. С 1905 года работает в Петербурге чернорабочим, а лето проводит в родном селе. Сближается с сектантскими общинами; с 1907 г. печатает в газетах репортажи о деревенской жизни.

Первое стихотворение публикует в 1908 г. в «журнале литературных дебютов» - «Весна» и через секретаря издания В. Каменского активно ищет пути вхождения в большую литературу, стремится познакомиться со «знаменитостями» (Вяч. Ивановым, Д. Мережковским, А. Блоком, А. Белым).

В 1909 г. издает публицистическую книгу «Говор зорь. Страницы о народе и интеллигенции», где клеймит «антирусских» интеллигентов, «городских книжников», которые «духовно грабят народ» и живут за счет его изнурительного труда. На книгу обратили внимание Л. Толстой, А. Блок, многие другие писатели, которые хотя и сомневались в том, что П. Карпов имеет право говорить от имени всей России, но отнеслись к автору с интересом и вниманием - как к «выразителю народного сознания».

Обличительный пафос антиинтеллигентских писаний П. Карпова сочетался с комплексом собственной ущербности, и в частных письмах он униженно просил покровительства и протекции у именитых литераторов, назойливо добивался публикации своих полуграфоманских сочинений.

Им написаны книги рассказов, роман из сектантской жизни «Пламень» (1913), конфискованный за «кощунство и порнографию», пьесы «Сказка бытия» (запрещена цензурой как безнравственная) и др.

Сборники стихов, об издании которых он хлопотал еще в 1910-11 гг., удается выпустить только в 1922 г. - «Русский ковчег» и «Звездь». «Смесь превосходных русских слов и оборотов с яростной декадентщиной третьего сорта», - характеризовал его язык А. Блок, отметивший, что все написанное Пименом Карповым «представляет из себя не литературу, не беллетристику, не драматургию, не рассуждение, а человеческий документ».

В советские годы Карпов практически не участвовал в литературной жизни, выпустил две книги мемуарного характера, отличающиеся замечательной недостоверностью и искажением фактов.