Верстах в пятнадцати от моего именья живет один мне знакомый человек, молодой помещик, гвардейский офицер в отставке, Аркадий Павлыч Пеночкин. Дичи у него в поместье водится много, дом построен по плану французского архитектора, люди одеты по-английски, обеды задает он отличные, принимает гостей ласково, а все-таки неохотно к нему едешь. Он человек рассудительный и положительный, воспитанье получил, как водится, отличное, служил, в высшем обществе потерся, а теперь хозяйством занимается с большим успехом. Аркадий Павлыч, говоря собственными его словами, строг, но справедлив, о благе подданных своих печется и наказывает их — для их же блага. «С ними надобно обращаться, как с детьми, — говорит он в таком случае, — невежество, mon cher; il faut prendre cela en considération». Сам же, в случае так называемой печальной необходимости, резких и порывистых движений избегает и голоса возвышать не любит, но более тычет рукою прямо, спокойно приговаривая: «Ведь я тебя просил, любезный мой», или: «Что с тобою, друг мой, опомнись», — причем только слегка стискивает зубы и кривит рот. Роста он небольшого, сложен щеголевато, собою весьма недурен, руки и ногти в большой опрятности содержит; с его румяных губ и щек так и пышет здоровьем. Смеется он звучно и беззаботно, приветливо щурит светлые, карие глаза. Одевается он отлично и со вкусом; выписывает французские книги, рисунки и газеты, но до чтения небольшой охотник: «Вечного жида» едва осилил. В карты играет мастерски. Вообще Аркадий Павлыч считается одним из образованнейших дворян и завиднейших женихов нашей губернии; дамы от него без ума и в особенности хвалят его манеры. Он удивительно хорошо себя держит, осторожен, как кошка, и ни в какую историю замешан отроду не бывал, хотя при случае дать себя знать и робкого человека озадачить и срезать любит. Дурным обществом решительно брезгает — скомпрометироваться боится; зато в веселый час объявляет себя поклонником Эпикура, хотя вообще о философии отзывается дурно, называя ее туманной пищей германских умов, а иногда и просто чепухой. Музыку он тоже любит; за картами поет сквозь зубы, но с чувством; из Лючии и Сомнамбулы тоже иное помнит, но что-то всё высоко забирает. По зимам он ездит в Петербург. Дом у него в порядке необыкновенном; даже кучера подчинились его влиянию и каждый день не только вытирают хомуты и армяки чистят, но и самим себе лицо моют. Дворовые люди Аркадия Павлыча посматривают, правда, что-то исподлобья, — но у нас на Руси угрюмого от заспанного не отличишь. Аркадий Павлыч говорит голосом мягким и приятным, с расстановкой и как бы с удовольствием пропуская каждое слово сквозь свои прекрасные, раздушенные усы; также употребляет много французских выражений, как-то: «Mais c"est impayable!», «Mais comment donc!» и пр. Со всем тем я, по крайней мере, не слишком охотно его посещаю и, если бы не тетерева и не куропатки, вероятно, совершенно бы с ним раззнакомился. Странное какое-то беспокойство овладевает вами в его доме; даже комфорт вас не радует, и всякий раз, вечером, когда появится перед вами завитый камердинер в голубой ливрее с гербовыми пуговицами и начнет подобострастно стягивать с вас сапоги, вы чувствуете, что если бы вместо его бледной и сухопарой фигуры внезапно предстали перед вами изумительно широкие скулы и невероятно тупой нос молодого дюжего парня, только что взятого барином от сохи, но уже успевшего в десяти местах распороть по швам недавно пожалованный нанковый кафтан, — вы бы обрадовались несказанно и охотно бы подверглись опасности лишиться вместе с сапогом и собственной вашей ноги вплоть до самого вертлюга... Несмотря на мое нерасположение к Аркадию Павлычу, пришлось мне однажды провести у него ночь. На другой день я рано поутру велел заложить свою коляску, но он не хотел меня отпустить без завтрака на английский манер и повел к себе в кабинет. Вместе с чаем подали нам котлеты, яйца всмятку, масло, мед, сыр и пр. Два камердинера, в чистых белых перчатках, быстро и молча предупреждали наши малейшие желания. Мы сидели на персидском диване. На Аркадии Павлыче были широкие шелковые шаровары, черная бархатная куртка, красивый фес с синей кистью и китайские желтые туфли без задков. Он пил чай, смеялся, рассматривал свои ногти, курил, подкладывал себе подушки под бок и вообще чувствовал себя в отличном расположении духа. Позавтракавши плотно и с видимым удовольствием, Аркадий Павлыч налил себе рюмку красного вина, поднес ее к губам и вдруг нахмурился. — Отчего вино не нагрето? — спросил он довольно резким голосом одного из камердинеров. Камердинер смешался, остановился, как вкопанный, и побледнел. — Ведь я тебя спрашиваю, любезный мой? — спокойно продолжал Аркадий Павлыч, не спуская с него глаз. Несчастный камердинер помялся на месте, покрутил салфеткой и не сказал ни слова. Аркадий Павлыч потупил голову и задумчиво посмотрел на него исподлобья. — Pardon, mon cher, — промолвил он с приятной улыбкой, дружески коснувшись рукой до моего колена, и снова уставился на камердинера. — Ну, ступай, — прибавил он после небольшого молчания, поднял брови и позвонил. Вошел человек, толстый, смуглый, черноволосый, с низким лбом и совершенно заплывшими глазами. — Насчет Федора... распорядиться, — проговорил Аркадий Павлыч вполголоса и с совершенным самообладанием. — Слушаю-с, — отвечал толстый и вышел. — Voilà, mon cher, les désagréments de la campagne, — весело заметил Аркадий Павлыч. — Да куда же вы? Останьтесь, посидите еще немного. — Нет, — отвечал я, — мне пора. — Всё на охоту! Ох, уж эти мне охотники! Да вы куда теперь едете? — За сорок верст отсюда, в Рябово. — В Рябово? Ах, боже мой, да в таком случае я с нами поеду. Рябово всего в пяти верстах от моей Шипиловки, а я таки давно в Шипиловке не бывал: всё времени улучить не мог. Вот как кстати пришлось: вы сегодня в Рябове поохотитесь, а вечером ко мне. Ce sera charmant. Мы вместе поужинаем, — мы возьмем с собою повара, — вы у меня переночуете. Прекрасно! прекрасно! — прибавил он, не дождавшись моего ответа. — C"est arrangé... Эй, кто там? Коляску нам велите заложить, да поскорей. Вы в Шипиловке не бывали? Я бы посовестился предложить вам провести ночь в избе моего бурмистра, да вы, я знаю, неприхотливы и в Рябове в сенном бы сарае ночевали... Едем, едем! И Аркадий Павлыч запел какой-то французский романс. — Ведь вы, может быть, не знаете, — продолжал он, покачиваясь на обеих ногах, — у меня там мужики на оброке. Конституция — что будешь делать? Однако оброк мне платят исправно. Я бы их, признаться, давно на барщину ссадил, да земли мало! Я и так удивляюсь, как они концы с концами сводят. Впрочем, c"est leur affaire. Бурмистр у меня там молодец, une forte tête, государственный человек! Вы увидите... Как, право, это хорошо пришлось! Делать было нечего. Вместо девяти часов утра мы выехали в два. Охотники поймут мое нетерпенье. Аркадий Павлыч любил, как он выражался, при случае побаловать себя и забрал с собою такую бездну белья, припасов, платья, духов, подушек и разных несессеров, что иному бережливому и владеющему собою немцу хватило бы всей этой благодати на год. При каждом спуске с горы Аркадий Павлыч держал краткую, но сильную речь кучеру, из чего я мог заключить, что мой знакомец порядочный трус. Впрочем, путешествие совершилось весьма благополучно; только на одном недавно починенном мостике телега с поваром завалилась, и задним колесом ему придавило желудок. Аркадий Павлыч, при виде падения доморощенного Карема, испугался не на шутку и тотчас велел спросить: целы ли у него руки? Получив же ответ утвердительный, немедленно успокоился. Со всем тем, ехали мы довольно долго; я сидел в одной коляске с Аркадием Павлычем и под конец путешествия почувствовал тоску смертельную, тем более, что в течение нескольких часов мой знакомец совершенно выдохся и начинал уже либеральничать. Наконец мы приехали, только не в Рябово, а прямо в Шипиловку; как-то оно так вышло. В тот день я и без того уже поохотиться не мог и потому скрепя сердце покорился своей участи. Повар приехал несколькими минутами ранее нас и, по-видимому, уже успел распорядиться и предупредить кого следовало, потому что при самом въезде в околицу встретил нас староста (сын бурмистра), дюжий и рыжий мужик в косую сажень ростом, верхом и без шапки, в новом армяке нараспашку. «А где же Софрон?» — спросил его Аркадий Павлыч. Староста сперва проворно соскочил с лошади, поклонился барину в пояс, промолвил: «Здравствуйте, батюшка Аркадий Павлыч», — потом приподнял голову, встряхнулся и доложил, что Софрон отправился в Перов, но что за ним уже послали. «Ну, ступай за нами», — сказал Аркадий Павлыч. Староста отвел из приличия лошадь в сторону, взвалился на нее и пустился рысцой за коляской, держа шапку в руке. Мы поехали по деревне. Несколько мужиков в пустых телегах попались нам навстречу; они ехали с гумна и пели песни, подпрыгивая всем телом и болтая ногами на воздухе; но при виде нашей коляски и старосты внезапно умолкли, сняли свои зимние шапки (дело было летом) и приподнялись, как бы ожидая приказаний. Аркадий Павлыч милостиво им поклонился. Тревожное волнение видимо распространялось по селу. Бабы в клетчатых паневах швыряли щепками в недогадливых или слишком усердных собак; хромой старик с бородой, начинавшейся под самыми глазами, оторвал недопоенную лошадь от колодезя, ударил ее неизвестно за что по боку, а там уже поклонился. Мальчишки в длинных рубашонках с воплем бежали в избы, ложились брюхом на высокий порог, свешивали головы, закидывали ноги кверху и таким образом весьма проворно перекатывались за дверь, в темные сени, откуда уже и не показывались. Даже курицы стремились ускоренной рысью в подворотню; один бойким петух с черной грудью, похожей на атласный жилет, и красным хвостом, закрученным на самый гребень, остался было на дороге и уже совсем собрался кричать, да вдруг сконфузился и тоже побежал. Изба бурмистра стояла в стороне от других, посреди густого зеленого конопляника. Мы остановились перед воротами Г-н Пеночкин встал, живописно сбросил с себя плащ и вышел из коляски, приветливо озираясь кругом. Бурмистрова жена встретила нас с низкими поклонами и подошла к барской ручке. Аркадий Павлыч дал ей нацеловаться вволю и взошел на крыльцо. В сенях, в темном углу, стояла старостиха и тоже поклонилась, но к руке подойти не дерзнула. В так называемой холодной избе — из сеней направо — уже возились две другие бабы; они выносили оттуда всякую дрянь, пустые жбаны, одеревенелые тулупы, масленые горшки, люльку с кучей тряпок и пестрым ребенком, подметали банными вениками сор. Аркадий Павлыч выслал их ион и поместился на лавке под образами. Кучера начали вносить сундуки, ларцы и прочие удобства, всячески стараясь умерить стук своих тяжелых сапогов. Между тем Аркадий Павлыч расспрашивал старосту об урожае, посеве и других хозяйственных предметах. Староста отвечал удовлетворительно, но как-то вяло и неловко, словно замороженными пальцами кафтан застегивал. Он стоял у дверей и то и дело сторонился и оглядывался, давая дорогу проворному камердинеру. Из-за его могущественных плеч удалось мне увидеть, как бурмистрова жена в сенях втихомолку колотила какую-то другую бабу. Вдруг застучала телега и остановилась перед крыльцом: вошел бурмистр. Этот, по словам Аркадия Павлыча, государственный человек был роста небольшого, плечист, сед и плотен, с красным носом, маленькими голубыми глазами и бородой в виде веера. Заметим кстати, что с тех пор, как Русь стоит, не бывало еще на ней примера раздобревшего и разбогатевшего человека без окладистой бороды; иной весь свой век носил бородку жидкую, клином, — вдруг, смотришь, обложился кругом словно сияньем, — откуда волос берется! Бурмистр, должно быть, в Перове подгулял: и лицо-то у него отекло порядком, да и вином от него попахивало. — Ах вы, отцы наши, милостивцы вы наши, — заговорил он нараспев и с таким умилением на лице, что вот-вот, казалось, слезы брызнут, — насилу-то изволили пожаловать!.. Ручку, батюшка, ручку, — прибавил он, уже загодя протягивая губы. Аркадий Павлыч удовлетворил его желание. — Ну, что, брат Софрон, каково у тебя дела идут? — спросил он ласковым голосом. — Ах вы, отцы наши, — воскликнул Софрон, — да как же им худо идти, делам-то! Да ведь вы, наши отцы, вы, милостивцы, деревеньку нашу просветить изволили приездом-то своим, осчастливили по гроб дней. Слава тебе, господи, Аркадий Павлыч, слава тебе, господи! Благополучно обстоит всё милостью вашей. Тут Софрон помолчал, поглядел на барина и, как бы снова увлеченный порывом чувства (притом же и хмель брал свое), в другой раз попросил руки и запел пуще прежнего: — Ах вы, отцы наши, милостивцы... и... уж что! Ей-богу, совсем дураком от радости стал... Ей-богу, смотрю да не верю... Ах вы, отцы наши!.. Аркадий Павлыч глянул на меня, усмехнулся и спросил: «N"est-ce pas que c"est touchant?». — Да, батюшка, Аркадий Павлыч, — продолжал неугомонный бурмистр, — как же вы это? Сокрушаете вы меня совсем, батюшка; известить меня не изволили о вашем приезде-то. Где же вы ночку-то проведете? Ведь тут нечистота, сор... — Ничего, Софрон, ничего, — с улыбкой отвечал Аркадий Павлыч, — здесь хорошо. — Да ведь, отцы вы наши, — для кого хорошо? Для нашего брата, мужика, хорошо; а ведь вы... ах вы, отцы мои, милостивцы, ах вы, отцы мои!.. Простите меня, дурака, с ума спятил, ей-богу одурел вовсе. Между тем подали ужин; Аркадий Павлыч начал кушать. Сына своего старик прогнал — дескать, духоты напущаешь. — Ну, что, размежевался, старина? — спросил г-н Пеночкин, который явно желал подделаться под мужицкую речь и мне подмигивал. — Размежевались, батюшка, всё твоею милостью. Третьего дня сказку подписали. Хлыновские-то сначала поломались... поломались, отец, точно. Требовали... требовали... и бог знает, чего требовали; да ведь дурачье, батюшка, народ глупый. А мы, батюшка, милостью твоею благодарность заявили и Миколая Миколаича посредственника удовлетворили; всё по твоему приказу действовали, батюшка; как ты изволил приказать, так мы и действовали, и с ведома Егора Дмитрича всё действовали. — Егор мне докладывал, — важно заметил Аркадий Павлыч. — Как же, батюшка, Егор Дмитрич, как же. — Ну и, стало быть, вы теперь довольны? Софрон только того и ждал. — Ах вы, отцы наши, милостивцы наши! — запел он опять... — Да помилуйте вы меня... да ведь мы за вас, отцы наши, денно и нощно господу богу молимся... Земли, конечно, маловато... Пеночкин перебил его: — Ну, хорошо, хорошо, Софрон, знаю, ты мне усердный слуга... А что, как умолот? Софрон вздохнул. — Ну, отцы вы наши, умолот-то не больно хорош. Да что, батюшка Аркадий Павлыч, позвольте вам доложить, дельцо какое вышло. (Тут он приблизился, разводя руками, к господину Пеночкину, нагнулся и прищурил один глаз.) Мертвое тело на нашей земле оказалось. — Как так? — И сам ума не приложу, батюшка, отцы вы наши: видно, враг попутал. Да, благо, подле чужой межи оказалось; а только, что греха таить, на нашей земле. Я его тотчас на чужой-то клин и приказал стащить, пока можно было, да караул приставил и своим заказал: молчать! — говорю. А становому на всякой случай объяснил: вот какие порядки, говорю; да чайком его, да благодарность... Ведь что, батюшка, думаете? Ведь осталось у чужаков на шее; а ведь мертвое тело, что двести рублев — как калач. Г-н Пеночкин много смеялся уловке своего бурмистра и несколько раз сказал мне, указывая на него головой: «Quel gaillard, a?» Между тем на дворе совсем стемнело; Аркадий Павлыч велел со стола прибирать и сена принести. Камердинер постлал нам простыни, разложил подушки; мы легли. Софрон ушел к себе, получив приказание на следующий день. Аркадий Павлыч, засыпая, еще потолковал немного об отличных качествах русского мужика и тут же заметил мне, что со времени управления Софрона за Шипиловскими крестьянами не водится ни гроша недоимки... Сторож заколотил в доску; ребенок, видно, еще не успевший проникнуться чувством должного самоотверженья, запищал где-то в избе... Мы заснули. На другой день утром мы встали довольно рано. Я было собрался ехать в Рябово, но Аркадий Павлыч желал показать мне свое именье и упросил меня остаться. Я и сам был не прочь убедиться на деле в отличных качествах государственного человека — Софрона. Явился бурмистр. На нем был синий армяк, подпоясанный красным кушаком. Говорил он гораздо меньше вчерашнего, глядел зорко и пристально в глаза барину, отвечал складно и дельно. Мы вместе с ним отправились на гумно. Софронов сын, трехаршинный староста, по всем признакам человек весьма глупый, также пошел за нами, да еще присоединился к нам земский Федосеич, отставной солдат с огромными усами и престранным выражением лица: точно он весьма давно тому назад чему-то необыкновенно удивился да с тех пор уж и не пришел в себя. Мы осмотрели гумно, ригу, овины, саран, ветряную мельницу, скотный двор, зеленя́, конопляники; всё было действительно в отличном порядке, одни унылые лица мужиков приводили меня в некоторое недоумение. Кроме полезного, Софрон заботился еще о приятном: все канавы обсадил ракитником, между скирдами на гумне дорожки провел и песочком посыпал, на ветряной мельнице устроил флюгер в виде медведя с разинутой пастью и красным языком, к кирпичному скотному двору прилепил нечто вроде греческого фронтона и под фронтоном белилами надписал: «Пастроен вселе Шипилофке втысеча восем Сод саракавом году. Сей скотный дфор». — Аркадий Павлыч разнежился совершенно, пустился излагать мне на французском языке выгоды оброчного состоянья, причем, однако, заметил, что барщина для помещиков выгоднее, — да мало ли чего нет!.. Начал давать бурмистру советы, как сажать картофель, как для скотины корм заготовлять и пр. Софрон выслушивал барскую речь со вниманием, иногда возражал, но уже не величал Аркадия Павлыча ни отцом, ни милостивцем и всё напирал на то, что земли-де у них маловато, прикупить бы не мешало. «Что ж, купите, — говорил Аркадий Павлыч, — на мое имя, я не прочь». На эти слова Софрон не отвечал ничего, только бороду поглаживал «Однако теперь бы не мешало съездить в лес», — заметил г-н Пеночкин. Тотчас привели нам верховых лошадей; мы поехали в лес, или, как у нас говорится, в «заказ». В этом «заказе» нашли мы глушь и дичь страшную, за что Аркадий Павлыч похвалил Софрона и потрепал его по плечу. Г-н Пеночкин придерживался насчет лесоводства русских понятий и тут же рассказал мне презабавный, по его словам, случай, как один шутник-помещик вразумил своего лесника, выдрав у него около половины бороды, в доказательство того, что от подрубки лес гуще не вырастает... Впрочем, в других отношениях и Софрон и Аркадий Павлыч — оба не чуждались нововведений. По возвращении в деревню бурмистр повел нас посмотреть веялку, недавно выписанную им из Москвы. Веялка, точно, действовала хорошо, но если бы Софрон знал, какая неприятность ожидала и его и барина на этой последней прогулке, он, вероятно, остался бы с нами дома. Вот что случилось. Выходя из сарая, увидали мы следующее зрелище. В нескольких шагах от двери, подле грязной лужи, в которой беззаботно плескались три утки, стояло на коленках два мужика: один — старик лет шестидесяти, другой — малый лет двадцати, оба в замашных заплатанных рубахах, на босу ногу и подпоясанные веревками. Земский Федосеич усердно хлопотал около них и, вероятно, успел бы уговорить их удалиться, если б мы замешкались в сарае, но, увидев нас, он вытянулся в струнку и замер на месте. Тут же стоял староста с разинутым ртом и недоумевающими кулаками. Аркадий Павлыч нахмурился, закусил губу и подошел к просителям. Оба молча поклонились ему в ноги. — Что вам надобно? о чем вы просите? — спросил он строгим голосом и несколько в нос. (Мужики взглянули друг на друга и словечка не промолвили, только прищурились, словно от солнца, да поскорей дышать стали.) — Ну, что же? — продолжал Аркадий Павлыч и тотчас же обратился к Софрону. — Из какой семьи? — Из Тоболеевой семьи, — медленно отвечал бурмистр. — Ну, что же вы? — заговорил опять г. Пеночкин, — языков у вас нет, что ли? Сказывай ты, чего тебе надобно? — прибавил он, качнув головой на старика. — Да не бойся, дурак. Старик вытянул свою темно-бурую, сморщенную шею, криво разинул посиневшие губы, сиплым голосом произнес: «Заступись, государь!» — и снова стукнул лбом в землю. Молодой мужик тоже поклонился. Аркадий Павлыч с достоинством посмотрел на их затылки, закинул голову и расставил немного ноги. — Что такое? На кого ты жалуешься? — Помилуй, государь! Дай вздохнуть... Замучены совсем. (Старик говорил с трудом.) — Кто тебя замучил? — Да Софрон Яковлич, батюшка. Аркадий Павлыч помолчал. — Как тебя зовут? — Антипом, батюшка. — А это кто? — А сынок мой, батюшка. Аркадий Павлыч помолчал опять и усами повел. — Ну, так чем же он тебя замучил? — заговорил он, глядя на старика сквозь усы. — Батюшка, разорил вконец. Двух сыновей, батюшка, без очереди в некруты отдал, а теперя и третьего отнимает. Вчера, батюшка, последнюю коровушку со двора свел и хозяйку мою избил — вон его милость. (Он указал на старосту.) — Гм! — произнес Аркадий Павлыч. — Не дай вконец разориться, кормилец. Г-н Пеночкин нахмурился. — Что же это, однако, значит? — спросил он бурмистра вполголоса и с недовольным видом. Пьяный человек-с , — отвечал бурмистр, в первый раз употребляя «слово-ер», — неработящий. Из недоимки не выходит вот уж пятый год-с. — Софрон Яковлич за меня недоимку взнес, батюшка, — продолжал старик, — вот пятый годочек пошел, как взнес, а как взнес — в кабалу меня и забрал, батюшка, да вот и... — А отчего недоимка за тобой завелась? — грозно спросил г. Пеночкин, (Старик понурил голову.) — Чай, пьянствовать любишь, по кабакам шататься? (Старик разинул было рот.) Знаю я вас, — с запальчивостью продолжал Аркадий Павлыч, — ваше дело пить да на печи лежать, а хороший мужик за вас отвечай. — И грубиян тоже, — ввернул бурмистр в господскую речь. — Ну, уж это само собою разумеется. Это всегда так бывает; это уж я не раз заметил. Целый год распутствует, грубит, а теперь в ногах валяется. — Батюшка, Аркадий Павлыч, — с отчаяньем заговорил старик, — помилуй, заступись, — какой я грубиян? Как перед господом богом говорю, невмоготу приходится. Невзлюбил меня Софрон Яковлич, за что невзлюбил — господь ему судья! Разоряет вконец, батюшка... Последнего вот сыночка... и того... (На желтых и сморщенных глазах старика сверкнула слезинка.) Помилуй, государь, заступись... — Да и не нас одних, — начал было молодой мужик... Аркадий Павлыч вдруг вспыхнул: — А тебя кто спрашивает, а? Тебя не спрашивают, так ты молчи... Это что такое? Молчать, говорят тебе! молчать!.. Ах, боже мой! да это просто бунт. Нет, брат, у меня бунтовать не советую... у меня... (Аркадий Павлыч шагнул вперед, да, вероятно, вспомнил о моем присутствии, отвернулся и положил руки в карманы.) Je vous demande bien pardon, mon cher

Одно из лучших произведений И.С. Тургенева - "Записки охотника". В нем он рассказывает об интересных и поучительных случаях, произошедших во время охоты. Исследователи не могут дать точное определение, в каком жанре написаны были произведения, вошедшие в данный сборник. Поэтому их называют и рассказами, и очерками. Тургенев и его творение положили начало новому направлению в литературе, в котором рассказывается о простом народе. Ниже представлено краткое содержание "Бурмистра".

Главные герои

Охотник - от его лица ведется повествование.

Пеночкин Аркадий Павлович - молодой помещик, прекрасно воспитан и образован.

Софрон - бурмистр. Жадный и жестокий человек.

Знакомство с офицером

У Аркадия Павловича была привлекательная внешность, и он считался одним из самых завидных женихов в губернии. Это был осторожный молодой человек с хорошей репутацией. Он часто в своей речи использовал французские слова. Несмотря на все перечисленные достоинства, главный герой навещал его неохотно. Но в его владениях водилось много дичи, поэтому ему было выгодно знакомство с ним. Однако по непонятным причинам в доме Пеночкина охотника всегда охватывало беспокойство.

Знакомство с бурмистром

Аркадий Павлович очень хвалил тамошнего бурмистра. В дорогу он с собой взял множество вещей. Ехали они долго и, наконец, оказались в Шипиловке. Как ни хотел главный герой отправиться на охоту, ему пришлось отказаться от этой идеи. Встречать их вышел сын бурмистра, староста села. Самого же бурмистра, которого звали Софрон, не оказалось дома.

Все в деревне, узнав, что приехал помещик, начали немного волноваться. Люди, увидев коляску гостей, разбегались в разные стороны. На крыльце дома старосты их встретила его жена.

Далее происходит знакомство с главным героем краткого содержания "Бурмистра" - Софроном. Он был невысокого роста, крепкого телосложения, с седой бородой. Увидев барина, он благоговейно поцеловал его руку. За ужином бурмистр рассказывал, как идут дела у них в селе, успевая жаловаться на нехватку земли. Аркадий Павлович рассказал гостю, что с тех пор, как всеми делами заведует Софрон, прекратились недостачи.

Вся правда о Софроне

Он все время жаловался на то, что земли не хватает. Наконец, Пеночкин разрешил ему прикупить ее от его имени. Им встретилось двое мужиков в заплатанных одеждах. Старшего из них звали Антипом. Они стали жаловаться на Софрона. Он совсем разорил семью мужика. Его старших сыновей бурмистр отправил в солдаты, теперь и меньшого хотел забрать.

Аркадий Павлович был недоволен и потребовал у бурмистра разъяснений. Тот обозвал старика пьяницей и бездельником. Крестьянин все отрицал, а молодой парень ответил, что Софрон притеснял не только их семью. Пеночкин был зол, сказал, что не допустит того, чтобы возник бунт, и пообещал все выяснить.

Охотник уехал в Рябово. Со своим знакомым мужиком он отправился на охоту и рассказал о поездке в Шипиловку. Мужик нелестно отозвался о бурмистре. Далее он рассказал, что на самом деле Пеночкин - лишь формальный владелец, а всем управляет Софрон. Крестьянам приходится постоянно батрачить на него. А тому старику, который жаловался на Софрона, проходу не даст. Потому что такова его жестокая натура.

Записки охотника: Бурмистр
Краткое содержание рассказа
Молодой помещик, гвардейский офицер в отставке, Аркадий Павлыч Пеночкин. У него в поместье много дичи, “дом построен по плану французского архитектора, люди одеты по-английски, обеды задает он отличные, принимает гостей ласково… Он человек рассудительный и положительный, воспитанье получил, как водится, отличное, служил, в высшем обществе потерся, а теперь хозяйством занимается с большим успехом”. И внешность у него приятная – небольшого роста, но “весьма недурен”,

“с его румяных губ и щек так и пышет здоровьем”. Он “отлично и со вкусом” одевается; “до чтенья небольшой охотник”, но в губернии “считается одним из образованнейших дворян и завиднейших женихов”; “дамы от него без ума и в особенности хвалят его манеры”. “Дом у него в порядке необыкновенном”.
Но каким образом удается поддерживать этот необыкновенный порядок?
Аркадий Павлыч, по его словам, “строг, но справедлив, о благе поданных своих печется и наказывает их – для их же блага”. “С ними надо обращаться как с детьми”, полагает он, принимая во внимание их невежество.
Но “странное какое-то беспокойство овладевает вами в его доме”.
Однажды автору “Записок” довелось гостить у Пеночкина.
Вечером завитой камердинер в голубой ливрее подобострастно стягивал с гостя сапоги; утром Аркадий Павлыч, не желая отпустить гостя без завтрака на английский манер, повел его к себе в кабинет. “Вместе с чаем подали нам котлеты, яйца всмятку, масло мед, сыр и пр.. Два камердинера, в чистых белых перчатках, быстро и молча предупреждали наши малейшие желания. Мы сидели на персидском диване. На Аркадии Павлыче были широкие шелковые шаровары, черная бархатная куртка, красивый фес с синей кистью и китайские желтые туфли без задков. Он пил чай, смеялся, рассматривал свои ногти, курил, подкладывал себе подушки под бок и вообще чувствовал себя в отличном расположении духа. Позавтракавши плотно и с видимым удовольствием, Аркадий Павлыч налил себе рюмку красного вина, поднес ее к губам и вдруг нахмурился.
Отчего вино не нагрето? – спросил он довольно резким голосом у одного из камердинеров.
Камердинер смешался, остановился, как вкопанный, и побледнел”. Отпустив его без лишних слов, барин затем позвонил и вошедшему толстому человеку “с низким лбом и совершенно заплывшими глазами” спокойно приказал:
” – Насчет Федора… распорядиться”.
Толстый коротко ответил: “Слушаюсь-с” и вышел.
Чувствуется какая-то четко отработанная система “репрессий” и всеобщий панический страх.
Потом хозяин, узнав, что гость отправляется на охоту в Рябово, заявил, что поедет в Шипиловку, где давно собирался побывать. “Рябово всего в пяти верстах от моей Шипиловки… “
Между прочим, он также упомянул, что бурмистр у него там – “молодец, государственный человек”.
На следующий день они выехали.
“При каждом спуске с горы Аркадий Павлыч держал краткую, но сильную речь кучеру, из чего я мог заключить, что мой знакомец порядочный трус”. Еще раньше упоминалось; что он “осторожен, как кошка и ни в какую историю замешан отроду не бывал; хотя при случае дать себя знать и робкого человека озадачить и срезать любит”. Дворянин, светский человек, умеет притворяться. И какой за этим благопристойным фасадом скрывается отвратительный, трусливый и наглый хам. Надо было все это увидеть в жизни и раскрыть.
И невольно возникает болезненно трудный вопрос. Как тут исполнять христианскую заповедь “Возлюби ближнего своего”? Неприязнь, а не любовь вызывает к себе Аркадий Павлович Пеночкин.
Власть одних людей над другими в той или иной мере… Рабовладелец, затем помещик, затем хозяин, директор, начальник… Сама система способствует нарушению заповедей. Еще шла борьба за очередной шаг вперед – отмену крепостного права. Не каждый помещик способен удержаться от самодурства, и уж тем более, бережно относиться к жизни, достоинству, интересам своих крепостных. Пока люди несовершенны, безнаказанность развращает.
Они приехали в Шипиловку вслед за поваром, который “уже успел распорядиться и предупредить, кого следовало”. Бурмистр был в отъезде, в другой деревне. За ним тут же послали. Их встретил староста, (сын бурмистра). Когда ехали по деревне, навстречу попались несколько мужиков, возвращавшихся с гумна. Они пели песни, но испуганно умолкли и сняли шапки, увидев барина.
По селу распространилось “тревожное волнение”, почти паника.
Изба бурмистра стояла в стороне от других… Бурмистрова жена встретила их “низкими поклонами и подошла к барской ручке… В сенях, в темном углу стояла старостиха и тоже поклонилась, но к руке подойти не дерзнула…
Вдруг застучала телега и остановилась перед крыльцом: вошел бурмистр.
Этот, по словам Аркадия Павлыча, государственный человек был роста небольшого, плечист, сед и плотен, с красным носом, маленькими голубыми глазами и бородой в виде веера”. Он “должно быть, в Перове подгулял: и лицо-то у него отекло порядком, да и вином от него попахивало.
Ах, вы, отцы наши, милостивцы вы наши, – заговорил он нараспев и с таким
Умилением на лице, что вот-вот, казалось, слезы брызнут: – насилу-то позволили пожаловать!… Ручку, батюшка, ручку, – прибавил он, уж загодя протягивая губы.
Аркадий Павлыч удовлетворил его желанье.
Ну что брат Софрон, каково у тебя дела идут? – спросил он ласковым голосом.
Ах, вы, отцы наши! – воскликнул Софрон: – да как же им худо идти, делам-то!
Да ведь вы наши отцы, вы милостивцы, деревеньку нашу просветить изволили приездом-то своим, осчастливили по гроб дней!.. Благополучно обстоит все милостью вашей.
Тут Софрон помолчал, поглядел на барина и, как бы снова увлеченный порывом чувства (притом же и хмель брал свое), в другой раз попросил руки и запел пуще прежнего:
Ах, вы, отцы наши, милостивцы… и… уж что! Ей-богу, совсем дураком от радости стал… Ей-богу, смотрю да не верю… Ах, вы отцы наши!..”
Аркадий Петрович глянул на гостя, усмехнулся и спросил по-французски: “Разве это не трогательно?”.
На следующий день встали довольно рано. “Явился бурмистр. На нем был синий армяк, подпоясанный красным кушаком. Говорил он гораздо меньше вчерашнего, глядел зорко и пристально в глаза барину, отвечал складно и дельно”. Все отправились на гумно. “Мы осмотрели гумно, ригу, овины, сараи, ветряную мельницу, скотный двор, зеленя, конопляники; все было действительно в отличном порядке”… Вернувшись в деревню, пошли смотреть веялку, недавно выписанную из Москвы. Выходя из сарая, они вдруг увидели нечто неожиданное.
Возле грязной лужи стояли на коленях два мужика., молодой и старый, в заплатанных рубахах, босые, подпоясанные веревками. Они очень волновались, часто дышали, наконец старик произнес: “Заступись, государь!” и поклонился до земли.
Оказалось, они жалуются на бурмистра.
” – Батюшка, разорил вконец. Двух сыновей, батюшка, без очереди в рекруты отдал, а теперя и третьего отнимает. Вчера, батюшка, последнюю коровушку со двора свел и хозяйку мою избил – вон его милость (он указал на старосту).
– Гм? – произнес Аркадий Павлыч.
– Не дай вконец разориться, кормилец.
Господин Пеночкин нахмурился.
Что же это, однако, значит? – спросил он бурмистра вполголоса и с недовольным видом.
Пьяный человек-с, – отвечал бурмистр,… – неработящий. Из недоимки не выходит вот уже пятый год-с…
Софрон Яковлич за меня недоимку взнес, батюшка, – продолжал старик: – вот пятый годочек пошел, как взнес – в кабалу меня и забрал, батюшка, да вот и…
– А отчего недоимка за тобой завелась? – грозно спросил господин Пеночкин. (Старик разинул было рот) – знаю я вас, – с запальчивостью продолжал Аркадий Павлыч: – ваше дело пить да на печи лежать, а хороший мужик за вас отвечай.
И грубиян тоже, – ввернул бурмистр в господскую речь.
Ну, уж это само собой разумеется…
Батюшка Аркадий Павлыч, – с отчаяньем заговорил старик: – помилуй, заступись, – какой я грубиян?.. Разоряет вконец, батюшка… последнего вот сыночка… и того… (на желтых и сморщенных глазах старика сверкнула слезинка).
Помилуй, государь, заступись…
Да и не нас одних, – начал было молодой мужик…
Аркадий Павлыч вдруг вспыхнул:
– А тебя кто спрашивает, а? Тебя не спрашивают, так ты молчи… Это что такое? Молчать, говорят тебе! Молчать!.. Ах, боже мой! Да это просто бунт. Нет, брат, у меня бунтовать не советую… у меня… (Аркадий Павлыч шагнул вперед, да, вероятно, вспомнил о моем присутствии, отвернулся и положил руки в карманы)… ” Он тут же тихим голосом по-французски извинился перед гостем и, сказав просителям: ” – я прикажу… хорошо, ступайте”, повернулся к ним спиной и ушел. “Просители постояли еще немного на месте, посмотрели друг на друга и поплелись, не оглядываясь, восвояси”.
Потом, уже будучи в Рябове и собираясь на охоту, автор “Записок” услышал от знакомого мужика, что Софрон “собака, а не человек”, что Шипиловка лишь числится за помещиком, а владеет ею бурмистр, “как своим добром”.
” – Крестьяне ему кругом должны; работают на него, словно батраки”…
Выяснилось также, что бурмистр “не одной землей промышляет: и лошадьми промышляет, и скотом, и дегтем, и маслом, и пенькой, и чем-чем. Умен, больно умен, и богат же, бестия! Да вот чем плох – дерется. Зверь – не человек, сказано: собака, пес, как есть пес.
– Да что ж они на него не жалуются?
– Экста! Барину-то что за нужда! Недоимок не бывает. Так ему что? Да, поди ты, прибавил он после небольшого молчания: – пожалуйся. Нет, он тебя… “
Оказалось, крестьянин, который теперь жаловался барину, в свое время поспорил на сходке с бурмистром. Тот его начал “клевать”, отдал его сыновей без очереди в солдаты… “Теперь доедет. Ведь он такой пес, собака”.
Среди крестьян шло расслоение, появились в деревнях свои богачи, новые “господа”. Софрон груб, необразован. Любя “показуху”, прилепил к скотному двору “нечто вроде греческого фронтона и под фронтоном белилами надписал: “Построен вселе Шипиловке в тысяча восем Сод сараковом году. Сей скотный дфор”. А уж дети, внуки богача после отмены крепостного права пойдут, вероятно, учиться, начнут размышлять, захотят поглядеть на мир.
Впереди у многих поколений жестокая борьба за блага.
Лишь после долгих страданий, проб и ошибок, поисков, находок обретут дикие люди способность к иным отношениям. Безнаказанность тогда не опасна.
И какой-нибудь дальний, (очень дальний!) потомок бурмистра окажется вполне достойным всеобщей любви, даже восхищения; как и все остальные.
А пока, пока… Заповеди о любви лишь идеал, ориентир? Может быть, в какой-то мере. Но без идеала, ориентира жить нельзя. И нельзя жить без литературы, пробуждающей “чувства добрые”, понимание окружающей реальности, ближайших и отдаленных перспектив.
Может быть, единственная возможность пожалеть того же бурмистра – постараться понять обстановку, условия, сделавшие его таким.
Он бы сам ужаснулся, если бы смог взглянуть на себя из другой реальности, с высоты иных, более человеческих понятий.

Иван Сергеевич Тургенев

«Бурмистр»

Недалеко от моего имения живёт молодой помещик, офицер в отставке, Аркадий Павлович Пеночкин. Человек он рассудительный и воспитанный, о подданных своих печётся и наказывает их для их же блага. Роста он небольшого и собой недурён. От его светло-карих глаз и румяных щёк так и пышет здоровьем и доброжелательством. Аркадий Павлович считается одним из самых образованных дворян и завидных женихов нашей губернии. Он осторожен, и ни в одну историю замешан не был. Его дом в Петербурге содержится в завидном порядке. Говорит Аркадий Павлович мягким и приятным голосом, обильно пересыпая речь фразами по-французски. Несмотря на все эти достоинства, я посещаю его неохотно. В его доме мною овладевает странное беспокойство.

Однажды мне пришлось провести у Аркадия Павловича ночь. Утром он не отпустил меня без завтрака, во время которого был наказан лакей, забывший подогреть вино. Пеночкин узнал, что я еду в Рябово, и решил отправиться со мной — в тех же местах находилось его село Шипиловка. Он очень хвалил тамошнего бурмистра Софрона, «государственного человека».

С собой Аркадий Павлович захватил бездну вещей и повара. Ехали мы долго, и приехали прямо в Шипиловку. В тот день мне пришлось забыть про охоту и покориться своей участи. У околицы нас встречал староста, сын бурмистра, огромный рыжий мужик. Самого Софрона дома не оказалось. Мы поехали по деревне. При виде нашей коляски люди замолкали и разбегались. По селу распространялось тревожное волнение. Жена бурмистра встретила нас у крыльца и долго целовала ручку Аркадия Павловича.

Мы уже успели расположиться в холодной избе, когда приехал бурмистр. Он был небольшого роста, плотен, плечист и сед, с красным носом, маленькими голубыми глазками и бородой в виде веера. Войдя в избу, он заговорил нараспев и со слезами умиления приложился к ручке барина. Нам подали ужин, а бурмистр всё докладывал о делах и жаловался, что мало земли. Он рассказал, как на земле Пеночкина нашли мёртвое тело, а он велел стащить его на землю соседей и задобрил станового. Пеночкина позабавила эта уловка. Засыпая, Пеночкин заметил мне, что со времени управления Софрона за крестьянами не водится недоимок.

На другой день Аркадий Павлович уговорил меня остаться, чтобы показать мне своё имение. Нас сопровождал Софрон. Во время осмотра он всё напирал на то, что мало земли, и Пеночкин разрешил прикупить её от своего имени. Выходя из сарая после осмотра веялки, мы увидели двух мужиков в заплатанных рубахах. Старшего звали Антип. Они пришли жаловаться на бурмистра. Оказалось, что Софрон выплатил за них недоимку и взял в кабалу, да и не их одних. Всех взрослых сыновей Антипа Софрон отдал в солдаты, и последнего хотел отдать. Аркадий Павлович не захотел выслушать их до конца. До самого моего отъезда он дулся на Софрона.

Через час я уже был в Рябове и вместе со знакомым мужиком Анпадистом собирался на охоту. Я заговорил с Анпадистом о Софроне. Он рассказал, что Шипиловка только числится за Пенкиным, а владеет ею бурмистр. Земли у него гораздо больше, чем думает Пеночкин, кроме того бурмистр ещё и торговлей занимается. Антип как-то поспорил с бурмистром, и теперь Софрон мстит ему. Пересказала Юлия Песковая

Моим соседом является молодой помещик Аркадий Пеночкин. Офицер в отставке, воспитанный и рассудительный человек, Пеночкин печется о своих поданных, и наказывать не забывает. Аркадий имеет приятную внешность, пышет здоровьем и изучает доброжелательность. Осторожный и благовидный дворянин считается в нашей губернии завидным женихом. Несмотря на то, что Пеночкин приятный во всех смыслах человек, я посещаю его неохотно, так как в его доме витает какая то беспокойная атмосфера.

Как-то мне пришлось переночевать у Аркадия, утром он не пустил меня в путь без завтрака, а когда узнал, что я направляюсь в Рябово, вызвался проводить, так как в тех местах находилось его деревня – Шипиловка. Пеночкин лестно отзывался о бурмистре Софроне, который заправляет в его селе.

Мы захватили с собой кучу вещей, повара и отправились в путь. Прибыв в деревню, мне пришлось отказаться от охоты и провести весь день с Аркадием. Наш приезд нагнал тревогу на жителей деревни. Нас встретил сын бурмистра, который служил в деревне старостой. Самого Софрона не было дома, а потому нас встретила его жена.

Позже приехал бурмистр, невысокий плотный человек с голубыми глазами и седой бородкой. Увидев барина, бурмистр подобострастно приложился губами к руке Аркадия. Сели ужинать и Софрон начал развлекать нас разговорами о деревенских делах. Он упомянул случай, когда на земле барина нашли мертвеца, и ушлый бурмистр приказал перенести тело на соседнюю территорию. Барин рассказал мне, что с тех времен, как Софрон служит бурмистром, у крестьян не было недоимок.

На следующее утро Аркадий потащил меня осматривать его имение. Бурмистр сопровождал нас и постоянно сетовал, что мало земли. Барин разрешил Софрону купить еще земли от своего имени. Когда мы осматривали очередной сарай, к нам на встречу вышли мужики. Они жаловались на бурмистра за то, что тот выплатил за них недоимку, а теперь они работают на него задаром. Аркадий не захотел слушать мужчин, а вот на Софрона он надулся за такое обращение с мужиками.

Когда я уже приехал в Рябово и пошел на охоту, то спросил у одного из знакомых мужиков о Софроне. Тот ответил, что, несмотря на то, что Шипиловка на бумаге принадлежит Пеночкину, заправляет там всем именно Софрон. И земли у него во владении гораздо больше, чем думает барин.

Недалеко от моего имения живёт молодой помещик, офицер в отставке, Аркадий Павлович Пеночкин. Человек он рассудительный и воспитанный, о подданных своих печётся и наказывает их для их же блага. Роста он небольшого и собой недурён. От его светло-карих глаз и румяных щёк так и пышет здоровьем и доброжелательством. Аркадий Павлович считается одним из самых образованных дворян и завидных женихов нашей губернии. Он осторожен, и ни в одну историю замешан не был. Его дом в Петербурге содержится в завидном порядке. Говорит Аркадий Павлович мягким и приятным голосом, обильно пересыпая речь фразами по-французски. Несмотря на все эти достоинства, я посещаю его неохотно. В его доме мною овладевает странное беспокойство.

Однажды мне пришлось провести у Аркадия Павловича ночь. Утром он не отпустил меня без завтрака, во время которого был наказан лакей, забывший подогреть вино. Пеночкин узнал, что я еду в Рябово, и решил отправиться со мной - в тех же местах находилось его село Шипиловка. Он очень хвалил тамошнего бурмистра Софрона, «государственного человека».

С собой Аркадий Павлович захватил бездну вещей и повара. Ехали мы долго, и приехали прямо в Шипиловку. В тот день мне пришлось забыть про охоту и покориться своей участи. У околицы нас встречал староста, сын бурмистра, огромный рыжий мужик. Самого Софрона дома не оказалось. Мы поехали по деревне. При виде нашей коляски люди замолкали и разбегались. По селу распространялось тревожное волнение. Жена бурмистра встретила нас у крыльца и долго целовала ручку Аркадия Павловича.

Мы уже успели расположиться в холодной избе, когда приехал бурмистр. Он был небольшого роста, плотен, плечист и сед, с красным носом, маленькими голубыми глазками и бородой в виде веера. Войдя в избу, он заговорил нараспев и со слезами умиления приложился к ручке барина. Нам подали ужин, а бурмистр всё докладывал о делах и жаловался, что мало земли. Он рассказал, как на земле Пеночкина нашли мёртвое тело, а он велел стащить его на землю соседей и задобрил станового. Пеночкина позабавила эта уловка. Засыпая, Пеночкин заметил мне, что со времени управления Софрона за крестьянами не водится недоимок.

На другой день Аркадий Павлович уговорил меня остаться, чтобы показать мне своё имение. Нас сопровождал Софрон. Во время осмотра он всё напирал на то, что мало земли, и Пеночкин разрешил прикупить её от своего имени. Выходя из сарая после осмотра веялки, мы увидели двух мужиков в заплатанных рубахах. Старшего звали Антип. Они пришли жаловаться на бурмистра. Оказалось, что Софрон выплатил за них недоимку и взял в кабалу, да и не их одних. Всех взрослых сыновей Антипа Софрон отдал в солдаты, и последнего хотел отдать. Аркадий Павлович не захотел выслушать их до конца. До самого моего отъезда он дулся на Софрона.

Через час я уже был в Рябове и вместе со знакомым мужиком Анпадистом собирался на охоту. Я заговорил с Анпадистом о Софроне. Он рассказал, что Шипиловка только числится за Пенкиным, а владеет ею бурмистр. Земли у него гораздо больше, чем думает Пеночкин, кроме того бурмистр ещё и торговлей занимается. Антип как-то поспорил с бурмистром, и теперь Софрон мстит ему.